Тут Гёте — наш брат. Читая такие страницы, легче всего можем понять, что такое Гёте для нашего времени, и из более счастливого времени глядим мы на его темное и убогое время. Мы видим в нем гигантского и одаренного человека с огромной возможностью счастья, с огромным желанием осчастливить других.
Если нам жаль всех жертв безвременья, то когда живой жертвой безвременья становится такой гигантский дар природы человечества, как гений калибра Гёте, нам становится особенно грустно. Гёте вступил как передовой, необыкновенно одаренный боец еще слишком молодой буржуазии в тяжелую борьбу с действительностью. Да, Энгельс прав: она победила его, но она победила его далеко не полностью. Даже уступая ей, он часто сверкает ослепительным фейерверком, который горит еще ярко и для наших глаз и в котором мы постоянно вновь и вновь видим призыв к борьбе.
Гёте верил в единство человечества. Мы знаем, что человечество разбито на враждующие группы, прежде всего, на классы, но мы знаем, что есть, несмотря на все препятствия и противоречия, великая линия, связующая передовых борцов всех классов периода их молодости, их стремления вперед. Гёте мечтал о какой-то фантастической группе мудрецов — руководителей мира. Но она в известной степени существует, — существует изумительный штаб вождей. Мы не отрицаем их наличия, мы, которые так глубоко и сознательно любим наших учителей — Маркса, Энгельса, Ленина. Современный штаб великих вождей состоит из представителей подлинного авангарда человечества — пролетариата, но есть в истории штаб живущих в веках вождей всех устремлений вперед, в конце концов прямо или косвенно связанных с нынешними решительными боями за организацию разумной и светлой жизни человечества. С гордостью и радостью мы включаем в этот штаб великого Вольфганга Гёте. Он приходит сюда, к этому своему социальному апофеозу, отягченный пылью и прахом своего времени, но тем не менее солнечно сияет его жизнерадостное чело. Его глаза устремлены в широкую даль, и они видят там искупление того, чему он сам иногда готов был малодушно потакать. Мы откликаемся дружески на великолепный призыв Гёте и предоставляем ему заключительное слово в этом этюде:
В заключение не могу не поделиться неоднократно овладевавшей мною в эти дни радостью. Я чувствую себя в счастливом единогласии с ближними и далекими, серьезными, деятельными исследователями. Они признают и утверждают, что нужно принять в качестве предпосылки и допущения нечто неисследуемое, но что затем самому исследователю нельзя ставить никакой границы.
И разве не приходится принимать в качестве допущения и предпосылки самого себя, хотя я никогда не знаю, как я, собственно, устроен, разве не изучаю я себя непрестанно, никогда не достигая понимания себя, а также и других, и тем не менее бодро подвигаясь все дальше и дальше.
Так и с миром: пусть он лежит перед нами безначальный и бесконечный, пусть будет безгранична даль, непроницаема близь; все это так, и все-таки — пусть никогда не определяют и не ограничивают, насколько далеко и насколько глубоко способен человеческий ум проникнуть в свои тайны и тайны мира.
В этом смысле предлагаю принять и истолковать нижеследующие, полные бодрости, строки:
У Ромена Роллана*
Я очень давно не видался с Роменом Ролланом.
Даже мои приезды в Женеву1, от которой Ромен Роллан живет меньше чем в ста километрах, не помогли делу. То я был слишком занят, то Ромен Роллан был болен. Только теперь уговорились мы, наконец, повидаться, для чего я и выехал к нему с двумя товарищами на автомобиле, огибая Женевское озеро, в довольно серенький день 24 апреля.
Я был совершенно убежден, что, несмотря на этот долгий срок, мы не только не сделались дальше друг от друга, но наоборот, чрезвычайно сблизились. Свидетельством этому была и наша переписка, но, что гораздо важнее, прежде всего вся деятельность Роллана за последние годы.
Я с огромным наслаждением читал последние произведения этого человека: его замечательную вторую, большую биографию Бетховена, его очаровательную книгу «Бетховен и Гёте», его последнюю книгу, посвященную Эмпедоклу и Спинозе2. Все эти книги свидетельствовали о поразительной чуткости их автора, о широте его культурных интересов, о глубине его мысли и чувства, об огромном Зрелом мастерстве.
Эти книги, присоединяясь к прежним биографическим работам Ромена Роллана и к его работам по истории музыки, я считал совершенно достаточным основанием для того, чтобы взять на себя инициативу представления Ромена Роллана кандидатом в почетные члены нашей Всесоюзной академии наук3.
Не могу не отметить здесь маленького досадного факта: Ромен Роллан был очень хорошо избран, но президиум Академии наук за многие истекшие месяцы не удосужился сообщить Роллану об его избрании официально, так что он до сих пор был лишен возможности выразить за это свою благодарность.
Но все эти новые культурно-исторические и философские работы Ромена Роллана меньше говорили об его сближении с нами, чем его огромный и решительный политический сдвиг.
Все знают, что Ромен Роллан всегда сочувствовал социализму и сразу сделался одним из защитников принципов нашей революции. Но огромным препятствием для его окончательного сближения с ленинским миросозерцанием и ленинской коммунистической практикой был его абсолютный пацифизм несколько толстовского духа.
Однако развитие событий, доказавшее чуткому Ромену Роллану, что ужасы войны вновь и неизбежно будут обрушены на человечество проклятым капиталистическим строем, весь ход событий, свидетельствовавший в его глазах о все более решительном наступлении реакции, привел его к выводу, что терпеть дольше нельзя, что именно любовь к человечеству должна заставить каждого мужественного человека стать в ряды самых решительных борцов против буржуазного строя, провозглашающих священную войну против буржуазии и не отрицающих насилия как повивальной бабки нового мира.
Об этом Ромен Роллан объявил всему миру отважно и ясно.
