«Для того чтобы запомнить, люди записывают… Мне это было смешно, и я решил все это по-своему: раз он записал, то ему нет необходимости помнить, а если бы у него не было карандаша в руках и он не мог записать, он бы запомнил! Значит, если я запишу, я буду знать, что нет необходимости помнить… И я начал применять это в маленьких вещах: в телефонах, в фамилиях, в каких-нибудь поручениях. Но у меня ничего не получалось, я мысленно видел свою запись… Я старался записывать на бумажках одинакового типа и одинаковым карандашом — и все равно ничего не получалось…»
Тогда Ш. пошел дальше; он начал выбрасывать, а потом даже сжигать бумажки, на которых было написано то, что он должен был забыть. Впервые мы встречаемся здесь с тем, к чему мы еще много раз будем возвращаться в дальнейшем: яркое образное воображение Ш. не отделено резко от реальности, и то, что ему нужно сделать внутри своего сознания, он пытается делать с внешними предметами.
Однако «магия сжигания» не помогла, и, когда один раз, бросив бумажку с записанными на ней цифрами в горящую печку, он увидел, что на обуглившейся пленке остались их следы, — он был в отчаянии: значит, и огонь не может стереть следы того, что подлежало уничтожению! Проблема забывания, не разрешенная наивной техникой сжигания записей, стала одной из самых мучительных проблем Ш. И тут пришло решение, суть которого осталась непонятной в равной степени и самому Ш., и тем, кто изучал этого человека.
«Однажды — это было 23 апреля — я выступал 3 раза за вечер. Я физически устал и стал думать, как мне провести четвертое выступление. Сейчас вспыхнут таблицы первых трех… Это был для меня ужасный вопрос… Сейчас я посмотрю, вспыхнет ли у меня первая таблица или нет… Я боюсь, как бы этого не случилось. Я хочу — я не хочу… И я начинаю думать: доска ведь уже не появляется, и это понятно почему: ведь я же не хочу! Ага!.. Следовательно, если я не хочу, значит, она не появляется… Значит, нужно было просто это осознать!»
Удивительно, но этот прием дал свой эффект. Возможно, что здесь сыграла свою роль фиксация на отсутствии образа, возможно, что это было отвлечение от образа, его торможение, дополненное самовнушением, — нужно ли гадать о том, что остается нам неясным?.. Но результат оставался налицо.
«Я фазу же почувствовал себя свободно. Сознание того, что я гарантирован от ошибок, дает мне больше уверенности. Я разговариваю свободнее, я могу позволить себе роскошь делать паузы, я знаю, что, если я не хочу, образ не появится, — и я чувствую себя отлично…»
Вот и всё, что мы можем сказать об удивительной памяти Ш., о роли синестезий, о технике образов и лето-технике, механизмы которой до сих пор остаются для нас неясными…
Теперь пришло время приняться за другую часть нашего рассказа — и мы обращаемся к ней.
Мы рассказали о том, как Ш. воспринимает и запоминает то, что до него доходит, как удивительно точна его память и как необычайно долго держатся вызываемые у него образы; мы видели их странное строение и ту работу, которую он должен над ними производить.
Теперь нам предстоит сделать экскурсию в его мир, его мышление, его личность.
Остается ли все, что было сказано, безразличным для его восприятия, для мира, в котором он живет? Мыслит ли он так же, как мыслим мы? И не возникают ли в нем самом, в его поведении, в его личности черты, необычные для любого другого человека?
Мы начинаем рассказ об удивительных вещах и еще много раз будем испытывать то чувство, которое переживала маленькая Алиса, которая прошла сквозь гладь зеркала и оказалась в таинственной стране чудес…
Его мир
Человек живет в мире вещей и людей. Он видит предметы, слышит звуки. Он воспринимает слова…
Происходит ли все это у Ш. так, как у обычного человека? Или его мир совсем иной, чем наш?
Необычная память Ш. создает одно преимущество — в ней сохраняются воспоминания о тех далеких, ранних периодах его жизни, которые или не запечатлелись у каждого из нас, или вытеснились огромным числом последующих впечатлений, или же не оседали на том этапе, когда еще не была сформирована речь — основное орудие нашей памяти.
Чем мы располагаем из воспоминаний раннего детства? Несколькими неясными, тусклыми образами… Какой-то картинкой, приклеенной к крышке сундука… ступеньками лестницы, на которой когда-то сидел ребенок… ощущением шерстяного шарфа, которым его закутывали…
Мир ранних воспоминаний Ш. несравненно богаче нашего, и это неудивительно. Его память не превратилась в тот аппарат словесной переработки информации, которым она стала у нас; она сохранила те черты непосредственного всплывания образов, которые были свойственны раннему периоду формирования сознания. Мы можем в большей или меньшей степени верить тому, что он рассказывает, делая иногда попытки не только верить, но и проверить услышанное. Мы должны с обостренным вниманием прислушиваться к тем картинам, которые возникают перед нами, и с особенным любопытством относиться если не к фактам, в которых мы всегда можем сомневаться, то к тому стилю передачи, столь типичному для Ш., который мы сейчас наблюдаем.
«…Мне было еще очень немного…, может быть, еще не было и года… Ярче всего всплывает в памяти обстановка… Я не помню обстановки всей комнаты, а помню только обстановку того угла, где находилась кровать моей матери и «качелька». «Качелька» — это такая кроватка с барьерами по обеим сторонам, а внизу такие закругленные досочки, и она покачивается… Помню, что обои были коричневые, постель белая… Вот мать берет меня к себе и кладет обратно… я чувствую движение… Я ощущаю чувство тепла и неприятное чувство холода. Очень ярко вспоминается мне свет. Днем это «так», а потом — «так». Это сумерки, а потом желтый свет лампы… становится «так».
До сих пор все это не выходит за пределы тех образов, которые легко могут всплывать у каждого: у одного — ярче, у другого — более расплывчато.
Но вот в рассказ вступают другие ноты. Четкие образы отходят на задний план — возникают те неясные синестезические ощущения, при которых нет границ восприятиям и чувствам, где образы внешнего мира замещаются диффузными переживаниями, где все становится зыбким, неясным, где ощущения трудно выразить словами.
«Мать я воспринимал так: до того, как я ее начал узнавать, — «это хорошо». Нет формы, нет лица, есть что-то, что нагибается и от чего будет хорошо… Это приятно… Я видел мать так, как если бы вы смотрели через камеру фотографического аппарата… Сначала вы ничего не различаете — только круглое облачко — пятно… потом появляется лицо… потом черты лица приобретают резкость. Мать берет меня… Я не замечаю рук матери, было ощущение, что после появления пятна что-то такое произойдет со мной. Меня берут на руки… Вот я замечаю руки… Появилось чувство приятного и неприятного… Очевидно, когда подтирали — это делали грубовато, было неприятно… или когда брали из кроватки… В особенности по вечерам… Я лежу — это «так»… Сейчас будет «так»… Я пугаюсь, я плачу, от плача начинаю еще больше плакать… Уже потом я стал понимать, что после «так» наступает шум… а потом тишина. Сейчас я почувствовал маятник…».
«Мать я вижу ярко и ясно — это облачко, потом приятное, потом лицо, потом движение… Отца я узнавал по голосу… Мать меня укачивала с одной стороны кровати, а отец, укачивая, заслонял свет с другой
