«Я видел ясно старика, немножко выше среднего роста, похож на Л. Толстого, обмотки на ногах. Он где-то вроде сада… купель — это куст винограда. Вначале появился отполированный стол коричневого цвета… Я вижу старика en face… он как будто ругает слугу за что-то… Дальше вдруг появилась река из вина, она темная: «вино» — такое темное слово. Река, которая появилась, — это в Режице, это место называлось «Басшейес Барг»… Раньше — разрушенный замок на этой горе, за ним появилось какое-то зарево, по-видимому, это восходящее солнце… Правее, где стоял лесопильный завод, появилась высокая трава, она начала нагибаться… Я даже не знаю, что это обозначает. Травинки — все отдельно, крупная трава, осока… Я остался на берегу, а это все вдали… Предметы увеличиваются… Промчалась, пронеслась, как зефир, прозрачная фигура старика; я вижу сквозь нее траву, и мне кажется, что слева появилась хижина с натянутой крышей… Обстановка комнаты мне знакома — это, наверное, у нас дома… нет, я не понимаю…
Впечатление осталось как от какого-то случайно услышанного разговора — отрывки образов без всякого смысла. Вначале казалось, что этот старик рассердился на слугу, он толкает ногой слугу, что он богатый, он был в чунях, слуга не протестует против оскорблений, он любит вино… Появилась река… а потом я бросил следить… Какой-то кошмар…» (опыт 12/III 1935 г.).
Через 3 дня стихотворение читается медленно, по отдельным строфам.
(I) «Ага… теперь я видел другое: он сам был работник, в нем алчность, он благоговел перед ягодной рекой. Я услышал «в нем»… ах, вот, значит, это батрак?… Значит, у него какие-то ужасные переживания».
(Экспериментатор объясняет: он давит виноград!)
«Ах, вот! А у меня с детства другое представление: кругом бревна, мне рассказывал ребе — я тогда глядел в окно — и всё происходило в этом проходе. Когда я должен понять новый образ, мне надо преодолеть старый».
(II) «Шел на ералаш»… путаница… Как же так? Из шалаша шел пар… Что же это? «Гремел» — пропустил:… потому что капли дождя бьют о траву…
Он вошел в шалаш — а внутри комната… Это комната, которую я видел при чтении Зощенко — как кто-то во время страды сделал предложение женщине… «Она сидит и чешет ногу» — и вот шалаш — и это комната…
«Гремел закат» — это не может быть… Закат солнца… закат — это что-то идиллическое…
«Качались травы» — это неверно. Маленькие травы не качаются, качается дерево… Я вот и видел осоку. Но если закат идиллический, откуда же «качаются травы»?
«Ветер мёл шалаш», но как может быть ветер при таком закате? Мёл, мёл… — это передвигал шалаш? Шалаш был передвинут? Ах, внутри мёл… нет, этого быть не может, я ведь еще нахожусь снаружи… Только, когда «вошел босой», тогда открывается дверь внутрь шалаша…
…Я большой консерватор в словах… Я раньше думал, что «профилактические меры» могут быть только в медицине, а «интервал» только в музыке… Я думал, как это люди так ловко применяют слова в других областях? Это трюк, софистика…
Нет, мне надо быстрее прочесть, чтобы понять, чтобы не рождались образы, а то я каждое слово вижу…» (опыт 15/III 1938 г.).
И еще из другого стихотворения:
«Усмехнулся черемухе» — я увидел молодого человека… потом я узнал, что это на Мотинской улице, в Режице… Он ей улыбнулся… но тут же «всхлипнул»… значит, уже появились слезы, орошают ее… значит, здесь уже горе… Я вспомнил, как одна женщина пришла в крематорий и часами сидела и смотрела на портрет… Но вот «лак экипажей» — это уже приезжает барыня — она приезжала в карете с мельницы Южатова, и я смотрю: что она делает? Она выглянула. В чем тут дело? Почему «он» печален?… И «деревьев трепет»… «Трепет деревьев» — мне легко, я вижу трепет — и потом деревья, а если обратно — «деревьев трепет» — я вижу дерево, и его надо еще раскачать, и у меня большая работа» (тот же опыт).
Нужно ли удивляться тому, что восприятие, при котором каждое слово рождает образ, может так и не дойти до подлинного понимания поэтического смысла?!
Ш. любил делить поэтов на «сложных» и «простых». К «простым» он относил и Пушкина, но даже стихи Пушкина рождали у него заметные трудности.
Вот анализ того, как Ш. воспринял одно из его стихотворений; он прислал мне эту выписку с письмом, и я текстуально воспроизвожу его анализ.
К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего сада
«Сознаюсь, чрезвычайно трудно быть и экспериментатором, и объектом. Но я попытался все это сделать добросовестно и беспристрастно. Сразу же по прочтении я записал свои комментарии, стараясь сделать это быстро, чтобы не вкрадывались посторонние подробности.
Прочитал без затруднений. Легко. Незаметно для себя увлекся содержанием (значит, стиль не мешал развертыванию картины). В зале родительской квартиры, в доме Равдина, на высоком стуле сидит красавица Огарева. Левая часть ее лица освещена. За ее спиной — наши стенные часы. На ее коленях корзина с фруктами, из которой она извлекает письмо; тут же читает «хотел уверить нас». Кто это «нас» — пока не знаю. «Уверяет» — ясно, но каким путем?… Ясно — посредством письма… Из затемненной части комнаты начинает всплывать прозрачная фигура бога садов — седого старика с вьющейся бородой. Ищу теперь оправдания этому образу. Догадался! Ведь речь идет о митрополите. Читаю второй стих и вижу, кто это «нас». Молодой Пушкин с двумя товарищами стоит на улице у открытого окна и злорадно хохочет. Пушкин указывает рукой на окно, сыплются остроты. Мне некогда прислушиваться, так как я уже приступил к чтению третьего стиха. Дряхлый «бог садов» «сгустился» (он ведь был прозрачным), он одет в черную рясу, он стоит и, как бы молясь, смотрит на Огареву, а ее рука с письмом беспомощно опустилась. Большой золотой крест на его груди медленно тает, он поднимает голову, тусклыми, но почему-то слегка блестящими глазами (ага! ведь теперь он весь хорошо освещен!) смотрит на нее. Хриплым низким голосом он запел романс в
