А за образом, который всплывал с таким трудом, не вспоминалось всё, что раньше было связано с ним такими прочными нитями.
«Назовет мне профессор слово «кошка» там или «собака», просит меня: «Ну-ка, Лева, представь-ка себе собаку с глазами, с ушами. Представишь?» Но я не могу представить ни кошки, ни собаки, ни любое существо после этого ранения. Я знаю, что значит собака — видел их, но в глазах представить собаку не могу после ранения… Не знаю, как муху, как кошку нарисовать или представить, как лапы, как уши у кошки представить, — я не представляю…
Если же я хочу представить в своих глазах какой-нибудь «образ» с открытыми или закрытыми глазами, то мне не удается этого сделать, я не могу представить себе образ человека, или животного, или растений. Лишь иногда появляются какие-то чувства, которые несколько напоминают подобие образа, быстро исчезающего. А так я все время вижу перед глазами какие-то точки и тельца…
Я пытался вспомнить и представить себе лицо моей матери, лицо старшей сестры, лицо младшей сестры, но почему-то не мог, образ не вставал из памяти. Но когда я стал входить в комнату и увидел лица родных, то я сразу узнал и мать, и сестер. Они очень обрадовались моему приезду и стали обнимать и целовать меня со слезами, а я-то уж сам не мог целоваться, потому что забыл, как нужно целоваться, а мать плакала, прижав меня к себе. Она плакала и от счастья, что сын приехал, и от горя, что сын приехал с разбитой головой, а от другого сына нет ни слуха, ни духа с самого начала сорок первого года, как началась война. Потом начались разговоры и расспросы, как доехал, то се, а я пробую что-то отвечать, сказать, но у меня совсем ничего не получается. Язык что-то еще пробует мямлить непонятное. Я одно слово начну говорить, а еще нужных пять — десять слов никак не могу вспомнить…
Я не могу понять, как возникло дерево, из чего оно состоит, и всё, всё, к чему бы я ни дотронулся, — всё стало для меня таинственным и непонятным, я не могу что-нибудь придумать, о чем-нибудь догадаться, что-нибудь создать новое. Я стал совсем другим человеком, противоположным по сравнению с тем, каким был до этого страшного ранения».
Потом стало легче. Память как будто начала возвращаться, воспоминания прошлого стали богаче, красочнее, но весь мир по-прежнему оставался таким странным, невыразительным, разбитым на куски, то, что стояло за каждой вещью, за каждым впечатлением, по-прежнему оставалось забытым.
«До ранения я хорошо всё помнил, помнил, чему учился очень долго, всё легко понимал и осознавал, мог бы давать любые советы людям в любых направлениях! И вдруг после ранения я ничего не помню, ничего не знаю, на ходу всё забываю. Я без конца удивляюсь этому, когда приходят в мою голову такие мысли. И при виде учительницы (или учителя) всегда полуглупо улыбаюсь, думаю про себя: «Я это или не я? Сон это или не сон я вижу сейчас?»
Бессмысленно и беспомощно гляжу я на проходящую мимо меня жизнь сегодняшнюю.
Да, жизнь проходит как-то без меня. Я часто слушаю радио, слушаю какие-нибудь рассказы, или сказки, или пение, или музыку, и мне по старинке хочется всё слушать по радио, слушать и вникать в суть дела, но, оказывается, не тут-то было. Я не успеваю понимать, что говорится, или не понимаю вовсе, или понимаю, что говорится по радио, но тут же на ходу забываю всё совсем — такова моя сегодняшняя память…
После такого страшного ранения моего весь окружающий меня мир стал выглядеть в моих представлениях как-то по-иному…
И что бы я ни делал, о чем бы я ни думал, все получается не так, как это нужно делать на самом деле…
По-прежнему все вещи, предметы, явления, живущие существа мне кажутся непонятными, неясными, я боюсь их понимать, трогать, щупать; по-прежнему тяготит меня пространство, я его боюсь, оно мне неясно. Окружающий меня мир остается непонятным и загадочным».
И все это не исчезало, все продолжало оставаться, хотя шли месяцы и годы — в трагедии памяти не изменялось ничего.
«Я понемножку читаю детские книжицы. Изредка я беру в руки учебник по грамматике или по физике, но опять я бросаю их в стороны: не идет в душу, болит и ломит от этого занятия голова…
И вот мне опять только и остается, что вспоминать из своей разбитой памяти свое прошлое, развивать свою память, слова и значения…
Да, всюду я встречаюсь с невспоминанием слова, подчас долгого его невспоминания, что является каким-то образом отражением поврежденного, пробитого и обожженного пулей и поврежденного путем нескольких операций головного мозга. Почему я до сих пор чувствую свою ненормальность в памяти, в речи, в мышлении, в сознании, где бы я ни был, куда бы я ни пошел (в кругу ли семьи, или в различном обществе людей, или на прогулке, или в труде). До сих пор я чувствую сам свою ненормальность в разговоре с людьми, сам чувствую глуповатую улыбку при разговоре с людьми, глуповатый смешок и поддакивания, когда слушаю говорящего или когда сам говорю и сам глуповато или ненормально подсмеиваюсь, хотя и сам не знаю чему…
Я ничего, абсолютно ничего не мог вспомнить, чем я занимался… всё куда-то исчезло из памяти!.. Словно нависал некий замок на память, когда я оставался один. Когда же со мной разговаривают и я слушаю речь и слова, замок в моей памяти несколько приоткрывался — за счет говорящих со мной, от их слов — и я наэлектризовывался слегка словами и общением.
Странным я стал человеком после ранения и каким-то болезненным, и каким-то сызнова новым. Всё, чему я когда-то учился и переживал в жизни до ранения, — всё куда-то исчезло, пропало из головы, из ее памяти после моего страшного ранения в голову. И вот я снова вынужден осознавать всё то, что видел уже после ранения, что вижу теперь в повседневной жизни своей. Когда я выхожу из здания госпиталя на воздух — поближе к цветам, к деревьям, к озерам, — то я начинаю ощущать не только что-то непонятное и неопределенное новое, но и что-то страшно бессильное, не дающее возможности по-настоящему охватить и понять окружающее меня».
Что же это такое? Почему он забыл всё? В чем корень этих «странностей памяти» — памяти, в которой так легко всплывают старые образы и которая никак не может восстановить прежние, навсегда утерянные знания?
Странности «речи-памяти»
Он назвал свой основной дефект распадом «речи-памяти». И это имело основание.
До ранения каждое слово имело четкое значение, которое всплывало сразу же, как только он его слышал. Каждое слово было частицей живого мира, с которым оно было связано тысячами нитей. Каждое слово пробуждало рой живых, меняющихся, наглядно ощутимых воспоминаний. Владеть таким словом означало вызывать любые впечатления прошлого, проникать в связь вещей, рождать понятия, владеть жизнью. И это у него исчезло, и исчезло невозвратимо.
«Я гляжу своими глазами на все окружающее меня тихо и спокойно, и мне кажется, что все это окружающее меня понятно, знакомо. А как только я начинаю думать обо всем окружающем и начинаю вспоминать о каждой вещи, что я вижу сейчас, и начинаю спрашивать себя, а как же называется та или иная вещь, то я почему-то наполовину или более перестаю понимать эти вещи, а главное — не в состоянии почему-то сразу вспомнить то или иное слово по видимой мною вещи. И я опять спрашиваю себя: а это что?… Это… как ее… Ну, как его… Солнце! А это… это… не туча, а… облако! И рядом… как ее… как его… (про «мох» я так и не мог вспомнить)… А это… это… деревья! И я без конца мучаюсь, ищу и часто не найду то или иное слово для своей же речи и мысли. Это одна из страшных неприятностей в моей жизни после ранения. Эти бесконечные невспоминания из памяти того или другого слова, тех или иных мыслей, невспоминания или непонимания тех или иных понятий не дают мне возможности учиться, помнить, запоминать и осознавать. А я после ранения не сразу улавливал смысл слов говорящего, не сразу понимал его речь, и профессору приходилось неоднократно повторять свои вопросы.
Я не мог почему-то вспомнить и назвать различные предметы и вещи, на которые я смотрел непосредственно, наглядно, хотя бы там ручка, карандаш, тумбочка и шкаф, книга и этажерка, пол и потолок, рама и форточка…
