В Мариинскую больницу доставлен очередной покалеченный азиат — с ушибами, с переломами. Найден на улице. Бормочет — напали какие-то в милицейском прикиде. По-вашему — копы, но не заблуждайся, ничего общего.

А того негра, Джордж, — очередного — замочил, по-нашему, одиночка-хулиган. И не по злобе, а так, под пиво. Мы теперь хлопочем — где бы взять любителя пива и расколоть, как орех. Чтобы, значит, обелить репутацию родного культурного города. Чтобы, значит, некоторым неповадно было болтать про здешний ку- клукс-клан — будто он пользуется местными органами буквально как своими.

Такие разговорчики портят нам имидж — якобы мы нетолерантные, блин. А мы, блин, толерантные выше крыши: начальство принимает любую валюту, цвет не имеет значения, была бы только тверда. Не приезжай, Джордж, — ну чего ты здесь не видел?

Дама, выгуливая собачку на городском пустыре, ненароком приближается к забору, за которым воинская часть — по-вашему база, но, опять же, не заблуждайся. В полуразложившемся сугробе — полуразложившийся труп солдата, замерзшего три месяца назад. В январе, действительно, мороз стоял сильный. Солдат, наверное, числится в розыске. Интересно, что напишет его маме батяня комбат. Ну же, Джордж, расстегивай молнию на чемодане, вынимай тапочки обратно. Не дури, Джордж.

На день твоего прибытия, конечно, разгонят облака и бомжей, перебьют ворон и собак, договорятся с крысами: чтобы не возникали. Выкрасят подряд все фасады по маршруту кортежа, лицевая стена Новодевичьего монастыря засияет наконец, укрывая деловых внутри. Разведут как маленького, Джордж, — разве не противно?

Жирный марафет на немытом теле, про которое санинструктор, даром что сумасшедший, после осмотра сказал, что оно смердит.

Спецназ репетирует — грозно дубинками стуча по щитам, — как врежется в толпу, если толпа соберется, — и схватит, которые будут с плакатами, если будут плакаты. Три водометные суперпушки закуплены за границей — ты-то, само собой, не попадешь под струю, но все равно — к черту, Джордж, пошли эту фигню к черту.

Главное — какой смысл? Здесь каждый второй спит и видит, чтобы твоя страна провалилась в океан. И специальные существа за большие деньги злорадно клохчут в эфире, что скоро провалится. Так торжествующе клохчут, Джордж, как будто собственными задами высиживают бомбу.

Братскую бомбу, персидскую. С такой радиацией, которая своих не тронет.

А чужих — ты это имей в виду — никому не жалко, и это называется патриотизм. И ты уж извини, Джордж, но американец считается у нас хуже просто иностранца. И разве что самую чуточку лучше, чем еврей.

Хочешь побыть евреем, Джордж? Хочешь прочесть в чужих глазах ожидание твоей смерти? К чему тебе такой экстрим, оставайся-ка дома, поиграй в гольф.

Когда извилины в разных мозгах — в каждом втором — параллельны, возникает что-то вроде магнитной бури. Посторонний ум не выдерживает таких перегрузок. Продай билет, пока не поздно.

Тебе покажут академика — всамделишного, между прочим, с заслугами, говорят, в том числе и с научными,— которому было поручено подумать — причем не бесплатно, — чем бы осчастливить страну. Он подумал, Джордж, и придумал, и огласил: объявите, говорит, слова «доллар» и «евро» ненормативной лексикой, и все в России будет зашибись.

Тебе покажут, может быть, министра, которому поручено сделать как-нибудь так, чтобы каждый из нас жил в собственной квартире, а также имел бы возможность платить за нее. Знаешь, Джордж, как он изъясняется? Он заверяет — и по ящику передают звук в звук, словно бы осмысленную речь: в этом году рост тарифов должен расти не особенно!

Твой переводчик, чего доброго, спецрейсом отправится в дурдом, потому что здесь излагают именно как мыслят, даже когда лгут. А не лгать иностранцу — тем более американцу, — который только самую чуточку лучше — ну ты помнишь, чем кто, — ищи дурака, Джордж, ищи дурака. Это приравнивается к нелегальному переходу границы с отягчающей наркопоклажей.

В зеркале, в зеркале, Джордж, ищи дурака. Что у тебя — дома зеркала нет?

Охота была — тащиться за столько тысяч миль хлебать киселя, разыгрывать лоха, терпилу, дядю- фраера. Какие-то общие ценности перетирать. Слова о правах. Права на словах.

А здесь при упоминании об этих самых распостылых human rights — отвердевают лица. И не то что гэбэшни-ку, а даже, например, обыкновенному священнослужителю хочется ударить какого-нибудь ближнего своего.

Такие дела, дружище Джордж, такие дела. Зачем тебе путешествие в прошлое? Слетай лучше на Луну. Мы тут как-нибудь сами. Не приезжай, Джордж.

17 апреля 2006

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ХАМЕЛЕОНУ

Недаром, ох, недаром Консерв незадолго перед тем, как был укупорен, обозвал русскую образованщину какашкой.

Ну, интеллигенцию. Солженицына-то он прочитал много позже (в Мавзолее, ночами). Ну, не какашкой — большевистская лексика вертикальна, как прямая кишка.

Дело не в терминах, а в силе анализа. Данный эпитет, при всей его поверхностной уничижительности, отражает важнейшие свойства объекта. Пластичную структуру. Запах. Невероятную прочность.

Американский шаттл произвел в космосе маневр типа кувырок. Это позволило сфотографировать из иллюминатора МКС его брюхо, — и что же оказалось? На исподе крыльев — отчетливые следы птичьего помета. Который, представьте, не сгорел при прохождении плотных слоев атмосферы. При таких температурах, что, например, сталь, сколько ее ни закаляй, испарилась бы за милую душу.

Писатель Фадеев рассказывал: году в 1936-м явился к нему в редакцию (он тогда заведовал толстым журналом и по совместительству руководил Союзом писателей) один начинающий, долговязый, робкий — принес стихи. Заикаясь, попросил прочитать. По возможности — напечатать.

Фадеев прочитал. Стихи были про него — про Фадеева: какой он замечательный прозаик и коммунист.

А у Фадеева была совесть. (Не знаю, откуда взялась, но, значит, была — раз через двадцать лет его убила.) Ему стало совестно, и он молодого человека послал.

Тот послушно пошел — и попал удачно: уже в 1938-м Фадеев должен был не где-нибудь, а в газете «Правда» провозгласить, что из советских детских стишков — стишки этого Михалкова самые советские.

Смерть и творчество Фадеева давно забыты, а Михалков только что выдал новый гимн: английской футбольной команды «Челси».

Видать, у содержателя этого коллектива (тоже ведь советский был мальчик) взыграло научно- естественное любопытство: дай, думает, проверю, насколько безотказен могучий дядин-Степин организм. Неужели действительно нет на свете ничего такого, что могло бы его затруднить? чего-нибудь такого, про что он подумал бы: это мне как-то не совсем удобно; или, скажем, не к лицу.

Боюсь, я и сам при случае с охотой отвалил бы миллиончик-другой (дирхамов! антильских гульденов! юаней!) — например, за колыбельную для моего ручного хамелеона. Просто чтобы убедиться (определенно — лишний раз): неудобно нашим людям — только спать на потолке.

Михалков стал членом ВКП(б) в 1950-м. Шостакович поступил в КПСС — даром что считается гений — в 1960-м.

Удивимся ли, что на нынешний день в «Единую Кормушку» записались 1 миллион 70 тысяч? Это же не спать на потолке. Это удобно. Еще и не всех желающих, думаю, принимают, а только испытанных предателей прежнего строя. Общественно-политического. Как сказано у Бабеля: в номерах служить — подол заворотить.

Удивимся ли, что его превосходительство представлен в почетные петербуржцы г-жой А. Ф.? Мало ли

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату