Посол возвратился оскорбленным: князья обрили ему голову и бороду, потом отпустили и велели сказать великому князю: «Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручным и простым людям, то делай, что задумал, а нас бог рассудит».
— Бог всех рассудит, — неожиданно вслух произнес Андрей. Хомуня, испугавшись, вздрогнул, быстро отодвинул книгу.
— Читай, читай, — успокоил его князь.
Пока Андрей занят был своими мыслями, Хомуня с трудом одолел страницу. Не все поняв в мономаховых наставлениях, спросил:
— Князь Андрей, почему твой дед одних половецких ханов отпускал на волю, а других убивал?
— Чтоб мир был, отрок. Даже врагов своих не всех казнить надо, иначе великая ненависть будет между людьми.
— Потому половцы и не тронули Мономаха, когда он из Чернигова сквозь их полки с детьми и женами ехал?
— Все так, Хомуня. Но ты же не читал такого. Об этом на других листах писано.
— А я и так помню, отец много читал мне. Скажи, князь Андрей, и ты в тот раз с Мономахом ехал из Чернигова? Не боялся половцев?
— Эк хватил. Меня на свете еще не было.
В горницу с подносом вошла холопка, синеглазая молодая баба в длинном, расшитом ярким узорочьем платье.
Едва Хомуня успел отодвинуть книгу, холопка тут же поставила перед ним серебряное полумисье с кашей, гречневой рассыпчатой велигоркой.
— Нос еще мокрый, а туда же, за книгу берется. Грамотей, — прошептала она и потрепала стянутые лентой волосы Хомуни.
Князь Андрей встал из-за стола и направился к иконам. Хомуня бесшумно вскочил и тоже подошел к образам, висевшим в красном углу.
Пока молились, холопка успела принести еще два блюда. На одном лежали листья крапивы, лук, огурцы, на втором — щучина росольная с хреном.
Холопка отошла к дверям, привалилась спиной к косяку и, скрестив на груди руки, молча смотрела на князя. Потом перевела взгляд на Хомуню, спросила, явно обращаясь к Андрею:
— Может, унот хлёбово будет, чуток затирухи от обеда осталось? Так я быстро погрею.
Князь задержал ложку, посмотрел на Хомуню.
— Не-е, — набивая рот крапивой, отказался Хомуня. — Я щучины хочу.
Князь улыбнулся, потянулся за кашей.
После ужина, не успела холопка убрать со стола, вошел Прокопий.
— Садись, — указал ему на скамью Андрей. — Опоздал ты, мы уж и поесть успели.
— Я не голоден, князь. Спасибо.
— Ну, тогда почитай нам Мономаха. Глаза мои что-то плохо видят. Хоть и крупно Козьма написал, а плывет всё, будто сквозь воду гляжу на писанье это. А печатные книги давно уж и не открываю, слишком мелкие буквы сделали мастера. Только вам, молодым, и читать их.
Сгущались сумерки. Прокопий встал, от лампады зажег свечу, поставил ее так, чтобы виднее было.
— Что прочитать-то, князь?
— Любое поучение, открывай наугад.
Прокопий уселся удобнее, поставил еще ближе подсвечник, перевернул несколько страниц.
Читал он негромко, но торжественно, чуть нараспев, как и любил князь Андрей: «На войну вышед, не ленитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни денью не лагодите…»
Хомуня подвинулся к Прокопию, подсунул голову ему под руку, заставил обнять. Умостившись, внимательно слушал, пытался глазами следить за написанным: «Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол…»
Монотонное чтение убаюкивало разомлевшего от плотного ужина Хомуню. Изо всех сил пытался он всматриваться в книгу, найти нужную строку, но глаза уже ничего не видели, веки сами собой смыкались, голос Прокопия отдалялся, пропадал куда-то.
Временами Хомуня вздрагивал, будто бы просыпался, но глаз не открывал. Сквозь дрему доносился голос Прокопия: «…Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь — как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится…»
Когда Прокопий закончил читать, Хомуня уже крепко спал. Князь приказал Прокопию уложить отрока где-нибудь рядом, в любой горнице и самому ложиться там же.
— Все одно завтра утром вести мне его в церковь, — сказал князь. — Обещался я Козьме быть крестным отцом Хомуни.
— Какое же имя христианское даст ему отец Арсений? — спросил Прокопий. — Завтра ведь праздник святых апостолов, имена знатные, кто будет покровителем Хомуни?
Князь пожал плечами.
— Подберет. По мне — так и наши, русские имена, хороши. Есть же теперь и на Руси святые, Владимир хотя бы…
Ночью Хомуня просыпался редко. Вставал, когда солнце поднималось высоко. Если ленился, мать бранилась, стаскивала одеяло, заставляла студеной водою мыть лицо и сразу усаживала за стол. Хомуня быстро съедал свои неизменные кундюмы или гороховую лапшу с ржаным, ноздреватым хлебом, испеченным на квасной закваске, запивал, опять же, квасом, а иногда сбитнем, приготовленным на отваре лесных трав с медом, и бежал в церковь, где старый и добрый Арсений учил унотов грамоте.
На сей раз Хомуня проснулся до рассвета. То ли от того, что ему подстелили какую-то лохматую шубу и она непривычно щекотала голое тело, то ли было слишком жарко, и он сбросил с себя одеяло, а к утру похолодало.
Хомуня лежал на спине, беспокойно водил глазами по стенам и потолку, никак не мог понять, где находится, как его занесло в чужой дом. Особенно пугал негромкий, с легким присвистом, храп, который доносился до него откуда-то снизу. Если б то был отец, Хомуня узнал бы его, отец храпит громче, с переливами.
Хомуня осторожно повернулся набок и увидел, что горница, где он спал, довольно большая, в два окна. В оба глазасто смотрела ясная, словно начищенная песком и обмытая родниковой водой, луна, — нарисовала на полу длинные светлые полосы, похожие на разостланные холсты.
Осмотревшись, Хомуня увидел, что кроватью ему служат две придвинутые друг к дружке широкие скамейки. В той стороне, куда Хомуня лежал головой, стоял у стены длинный стол. Больше в горнице ничего не было. Хомуне со страхом подумалось, что ночью его выкрали из собственной кровати и перенесли сюда, в эту большую полупустую горницу, которая неизвестно где находится. Может быть, она далеко, за тридевять земель от Боголюбова, где-нибудь в тридесятом царстве, и никаких постригов теперь не будет. И неизвестно, что с ним сделает тот, который храпит с присвистом. Хорошо, если бы отец быстрее отыскал его здесь и забрал к себе.
Приподнявшись на локти и затаив дыхание, Хомуня подвинулся к самому краю своего ложа и осторожно глянул вниз. Увидел освещенного луной Прокопия — и от радости едва не вскрикнул. Прокопий лежал на полу, подстелив под себя темный войлочный ковер.
Только теперь Хомуня вспомнил вчерашний ужин у князя Андрея, тотчас узнал и горницу, а точнее — сени княжеского дворца. Вон та дверь ведет в Андрееву ложницу, эта — на крыльцо.
Успокоенный, Хомуня снова откинулся на спину, тихо засмеялся. Скоро взойдет солнце, наступит утро,
