— Русич, ты изведешь и себя и меня. Какой ты жестокий.
Прислонившись спиной к сосне, он посмотрел на нее, вытер рукавом пот и улыбнулся.
— Ты помнишь себя маленькой, Аримаса?
Она удивленно вскинула брови.
— Ты ни разу не набивала колени?
— К чему все это?
— Считай, что я ребенок, делаю первые шаги, — Русич отклонился от сосны, сделал строгое лицо и в шутку прикрикнул: — Да освободишь ли ты меня, наконец, от этой проклятой ноши!
Аримаса выхватила нож, обрезала ремни.
— Оба мы с тобой дети, Русич. Лошадь стоит в сакле, а ты на себе бревна таскаешь.
На следующий день, пока Аримаса съездила на гнедом проверить ловушку и притащила кабана, Русич у сакли встречал ее без костылей, в руке у него был только один короткий посох. Левая нога его коленом опиралась на заостренный книзу столбик. Шел он, переваливаясь с боку на бок, отбрасывая в сторону буровато-красную деревянную ногу.
Аримаса, радостная, соскочила с седла.
— Теперь ты ходишь, как корова с переполненным выменем, — засмеялась она, обнимая Русича. Чуть отступив назад, спросила: — Ну как? — глазами показывая на деревяшку.
— Надо больше подложить меха и посильнее привязать — набивает колено. А вообще — хорошо. Главное — руки почти свободны, могут работать.
Русич постепенно перекладывал на себя заботу о доме. Заготавливал дрова, утеплял саклю. У брошенных домов нашел поломанную арбу, восстановил колеса и сделал из нее одноконку. И когда подсохла земля, вдвоем поехали на пашню. Надо было сохой рыхлить почву, сеять ячмень, вырывать сорняки на участке многолетней ржи.
Стояли теплые солнечные дни. Дышалось легко, работалось в удовольствие. Потому-то первый дождь, слабый, чуть-чуть моросящий, они и восприняли как не ахти какую помеху, от которой ни вреда большого, ни пользы. Но дождь, на удивление им, не прекратился до самого вечера, шел и на следующий день, и еще на следующий…
Русич томился от безделья. Небо походило на бурдюк, который висел на сосне — вода из него сочилась по капле в час, но лужа и в сухую погоду не высыхала. Так и этот дождь. Сыпал редко, а слякоти наделал много. Грязь тяжелыми комьями липла к обуви, тащилась следом. Было так тоскливо, что не хотелось выходить из сакли.
Каждое утро, проснувшись, Русич брал костыли и торопливо прыгал к двери, отворачивал полсть, выглядывал наружу, надеясь увидеть солнце. Но небо оставалось хмурым. Оно опустилось так низко, что казалось, вот-вот ляжет на крышу.
Внизу, у речки, за Хвост еминежа, за каждый пригорок и даже за большие валуны редкими хлопьями цеплялся туман. Легкий, еле заметный ветерок клубил сизую полупрозрачную стылость, будто пытался оторвать ее от мокрых утесов, да, видать, сил не хватало.
Наконец, пришел день, когда солнце все же заглянуло в ущелье. Усилился ветер, пропал туман. Едва подсохло — поехали на пашню. Но в первый день не сделали и половины того, что намечали. Опять пошел дождь. И не мелкий, как раньше, а крупный, с порывистым ветром. Работали до последней минуты, так что еле успели добежать до арбы и спрятаться под кошмой. Коня запрягать не стали, решили подождать, пока ветер прогонит тучи.
Мощные струи дождя словно плетьми глухо, но резко секли по плотному войлоку и ручьями стекали на землю. Арба стояла в небольшой низине и вскоре под ней образовалась огромная лужа.
— Боги прогневались на нас, Русич, поэтому и заливают ущелье водой, — сказала Аримаса.
— Чем же мы им не угодили?
Аримаса пожала плечами.
— Я сейчас попрошу их, чтобы больше не посылали нам сырость, — улыбнулся Русич.
Он вытащил из-под себя клок сена, подставил под дождь, чтобы чуть размякло и меньше ломалось. Потом достал из хурджина клубок тонких ремешков, лоскут мягкой кожи, нож. Поискал глазами, куда все это положить, чтобы не свалилось в воду. Не нашел, попросил Аримасу подержать. Снова заглянул в хурджин, пересмотрел, что там еще осталось, но кроме обрезков ремней, топора, точильного камня и наконечников для стрел, ничего подходящего не нашел.
Отложив хурджин в сторону, взял влажное сено, туго перевязал его тонким ремешком. Одну сторону подровнял, чтобы сноп можно было поставить торчком. Вторую, словно платком, повязал лоскутом кожи, ремешком обозначил шею, пристроил руки — получилась кукла. Из обрезков кожи сделал ей глаза, нос, рот.
— Ее зовут Мокрина, — удовлетворенно посмотрев на свое творение, сказал Русич. — Сейчас будем хоронить ее, утопим в луже, под арбой.
— А мне почему-то жалко ее. Зачем было делать?
— По-другому нельзя, Аримаса. Иначе дождь не перестанет. Но сначала я попрошу ее, чтобы прекратила дождь. А ты, наоборот, ругай Мокрину за то, что сырость развела на земле.
Русич сделал скорбную гримасу и жалобно, чуть не плача, в полный голос запел:
Аримаса хохотала. Русич погрозил ей пальцем, она включилась в игру:
Снова запел Русич:
Аримаса наклонилась к кукле:
