слезы не дают сказать, какая боль у меня в сердце, какую рану ты оставил внутри! Все годы советской власти я привык чувствовать тебя рядом. Подходя к воротам своего дома, Чеперуха всегда хорошо помнил, что ты здесь и видишь каждый шаг. В любой семье день не похож на день, бывает лучше, бывает хуже, отец может ударить сына, сын может ответить фубым словом, но все равно отец остается отцом, а сын остается сыном. Потеряв своих детей, ты строил форпост для наших детей; не заботясь о себе, ты заботился о том, чтобы у нас было хорошее жилье со всеми удобствами. Не всякому и не всегда нравилось, кой-кому приходилось против шерсти, но в глубине души каждый знал, что лично для себя Дегтярю ничего не нужно, ему нужно только одно: построить для всех наших людей полный коммунизм. И он не жалел себя, чтобы приблизить этот день, увидеть его своими собственными глазами. Но какое сердце могло столько выдержать! Он сгорел на работе, ушел от нас навсегда и унес с собой целый кусок нашей жизни, который больше никогда не вернется. Спи спокойно, дорогой Овсеич, и не поминай нас лихом.
Опершись на каменную тумбу, возле ворот неподвижно стояла Гизелла Ланда. В глазах был нездоровый блеск, как будто от жара, на губах бродила горькая усмешка; когда старый Чеперуха закончил свое прощальное слово и спрыгнул на мостовую, чтобы стать в общий ряд со всеми, несколько секунд Гизелла машинально продолжала следить за ним. Оопять ударил оркестр, процессия двинулась, вскоре квартал опустел, на земле валялись сломанные веточки ели, обрывки бумажных цветов, Гизелла зашла во двор, вокруг была прямо кладбищенская тишина, не осталось ни души, ушли провожать все, даже дети. В коридоре она прислонилась к окну, еще раз осмотрела двор, затем повернулась, отворила дверь, из комнаты пахнуло нежилым духом, на черной крышке пианино лежал плотный слой пыли, она провела пальцем, не раздеваясь, села на круглый стул, под сидением скрипнул винт, закрыла глаза, прижалась головой к передней стенке, деревянный барельеф Моцарта больно давил на лоб, и громко заплакала, сама себе закрывая ладонями рот.
До проспекта Сталина провожающие шли пешком, оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой», в памяти проносились знакомые слова, губы беззвучно повторяли вслед. Неожиданно, на полуфразе, оркестр замолчал, процессия остановилась, к распорядителю подошел милиционер, тут же, по цепи, передали, чтобы садились в автобусы. В первую очередь пропустили музыкантов, пока остальные занимали места, машина с гробом поехала вперед, часть венков успели положить сверху, часть пришлось захватить с собой в автобусы. Минут через десять миновали Чумку, железнодорожный мост и прибыли на второе христианское кладбище, бывшее интернациональное. Место дали очень хорошее, недалеко от главных ворот. Гроб поставили возле могилы, задние ряды, по инерции, сильно нажимали, пришлось немного осадить, под ногами хлюпал мокрый снег, набивался в туфли, те, что помоложе, взбирались на памятники, на деревья, люди начинали нервничать. Наконец, представитель фабричной парторганизации открыл траурный митинг, сам сказал несколько слов, затем выступил товарищ от райкома, за ним, от имени жильцов двора и соседей, с последним словом к покойному обратился Андрей Петрович Бирюк. Прежде всего, сказал он, мы прощаемся с большевиком, коммунистом, солдатом, который словом и делом показывал пример, как надо жить, не для себя, а для людей, и сегодня мы можем во весь голос сказать: Иона Дегтярь прожил замечательную жизнь, и здесь, у его могилы, мы клянемся и обещаем так же бескорыстно, как он, со всей отдачей сил, служить своему народу и партии. Спи спокойно, дорогой товарищ Дегтярь, светлая память о тебе навсегда останется в наших сердцах!
Могильщики подхватили гроб, опустили на дно ямы, сгребли лопатами землю, кто стоял поближе, успел бросить свой ком, поднялся холмик, быстро обрезали края, немного утрамбовали, сверху положили венки, оркестр заиграл «Интернационал», люди подтянулись, выпрямились во весь рост и так стояли до последнего звука.
