«ты».
— Покажи письмо, — просит Таня.
— Зачем?
— Может, ты не всё разобрала. — В Танином голосе звучат виноватые нотки, как будто она нарушила какой-то давний уговор.
— А он вот такими печатными буквами… — показывает Света, какими огромными буквами пишет Серёжа Лавров. И это означает: «Нас не проведёшь!»
— Про себя что-нибудь сообщает?
— Про себя он нарисовал пароходик.
— Когда сочинишь ответ, я ошибки проверю. А то ты в прошлый раз в одно слово написала: «нивышла». Красней за тебя.
— Сама бы и написала без ошибок, — обиделась Света.
— Что?
— Что надо.
Таня не выдерживает:
— Дай письмо.
— На. Только, чур, не реветь!
Слёзы сами потекли из Таниных глаз, едва она увидела Серёжкины печатные буквы.
— Начинается! — сказала Света. — Что Серёже про нас написать?
«Надо взять себя в руки», — подумала Таня и сказала:
— Про нас нарисуй самолётик.
…Неонила Николаевна жила неподалёку. Тоже в ветхом деревянном доме с застеклённой террасой.
Таня ловко расправилась с ампулой. Взметнулась вверх тоненькая струйка из серебристой иглы. А когда девушка прижала ваткой место укола на тощей руке Неонилы Николаевны и, как всегда, спросила: «Не больно?» — старушка, отрицательно покачав, головой, сказала:
— У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.
— А я не забросила, Неонила Николаевна.
— Знаю, слыхала, — вздохнула старушка. — Бренчание под гитару: «Арлекино, Арлекино…» — это же самообман!
Таня опустила голову.
— Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?
— Неистовой Неонилой, — не поднимая головы, ответила Таня.
— Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…
— Неонила Николаевна, — робко сказала Таня, — я музыку пытаюсь сама сочинять.
— Сочинять? — изумилась бывшая учительница пения.
Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.
— А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!
Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.
— Я боюсь, — призналась Таня.
— Меня? Да я же всё пойму! — горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.
— Это песни, — сказала Таня.
Неонила Николаевна кивнула.
— Даже не знаю, какую сыграть… — всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.
— Какую сама считаешь лучшей. Песни — это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.
— Боюсь, — опять сказала Таня, перебирая клавиши.
— Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!
— Это не мои аккорды, — сказала Таня. — Это аккорды Шуберта.
— Ну давай, давай, не ломайся.
— Разве что эту…
Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.
Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.
Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно:
Некоторое время Неонила Николаевна продолжала подбадривать Таню восторженным выражением лица. Но это продолжалось недолго. Восторженное выражение превратилось в маску, и, позабыв снять её,
