питало речушку. Вокруг озера мох и трава росли круглый год, и это была единственная растительность на двадцать километров вокруг.
— Здесь можно отдохнуть, — сказал Давид.
Они уселись друг возле друга. Ночь была холодна, воздух влажен, небо затянуто тучами. Хуан закурил сигарету. Он устал, но спать ему не хотелось. Он чувствовал, как его брат укладывался, зевал; затем перестал двигаться, дыхание его стало более тихим и ровным, время от времени он издавал звуки, похожие на бормотание. Хуан тоже попытался уснуть. Он пристроился, как смог, на камнях и попробовал забыться, но безуспешно. Закурил новую сигарету. Он приехал в поместье три месяца назад, — прошло уже два года с тех пор, как он не видел брата и сестру. Давид был все тем же мужчиной, которого он обожал и ненавидел с детства, а Леонор изменилась. Она была уже не той крошкой, которая заглядывала в окна Ла Мугре и бросала камни в заключенных там индейцев, а высокой девицей с простыми манерами; в ее красоте, как и в окружающей природе, было что-то грубое. Глаза ее сверкали. Всякий раз, когда Хуан связывал ее образ с тем, что хранил в своих воспоминаниях, у него начиналось головокружение, отчего темнело в глазах, ныло под ложечкой и он чувствовал что-то вроде приступа бешенства. Однако сегодня на рассвете, увидев, как Камило пересекает пустошь, отделявшую господский дом от конюшен, чтобы оседлать лошадей, засомневался.
— Уйдем по-тихому, — сказал Давид. — Будет нехорошо, если малышка проснется…
И пока он спускался на цыпочках по ступеням крыльца и потом на заброшенной дороге, которая окаймляла пахотные поля, у него было странное ощущение удушья, как на самой высокой точке Кордильер; он почти не замечал пищащей тучи москитов, которые яростно бросались на него и пронзали все открытые участки кожи, кожи городского жителя. С началом подъема удушье прекратилось. Он не был хорошим наездником, и страшная пропасть, зиявшая у края узкого серпантина тропы, притягивала его как магнит. Он все время был начеку, внимательный к каждому шагу лошади, собрав всю свою волю, чтобы не допустить головокружения, которое казалось ему неизбежным.
— Смотри!
Хуан вздрогнул.
— Ты меня напугал, — сказал он. — Я думал, ты спишь.
— Молчи! Смотри.
— Куда?
— Туда. Смотри.
Почти у земли, там, где, казалось, рождается шум водопада, мерцал светлячок.
— Это огонь, — сказал Давид. — Уверен, что это он. Идем.
— Подождем до рассвета, — зашептал Хуан: внезапно у него пересохло в горле. — Если он пустится наутек, в этом мраке мы его никогда не догоним.
— Он не услышит нас из-за рева водопада, — твердо ответил Давид и взял брата за руку. — Идем.
Очень медленно, наклоняясь, словно для прыжка, Давид начал пробираться вперед, прижимаясь к уступу. Хуан шел рядом, спотыкаясь, вонзив взгляд в пучок света, который то уменьшался, то увеличивался, словно кто-то обмахивал пламя веером. Пока братья приближались, в отблеске огня им открылись близлежащий участок земли, каменные глыбы, заросли кустарника, берег озерка, но не силуэт человека. Однако теперь Хуан был уверен, что тот, кого они преследовали, был здесь, скрытый тенью, где-то очень близко к источнику света.
— Это он, — сказал Давид. — Видишь?
На секунду дрожащие языки пламени осветили темный и зыбкий профиль человека, пытавшегося согреться.
— Что будем делать? — пробормотал Хуан, останавливаясь. Но Давида уже не было рядом, он бежал к тому месту, где показалось и исчезло лицо.
Хуан закрыл глаза, представил сидящего на корточках индейца, его руки, протянутые к огню, его зрачки, раздраженные мельканием искр от костра; но вот кто-то набросился на него сверху, и индеец подумал, что это какое-то животное, но когда почувствовал, как две руки яростно сжимают его горло, все понял. Он должен был ощутить бесконечный ужас перед этим неожиданным нападением, исходящим от тени, наверняка он даже не попытался защититься, а только сжался, как улитка, чтобы сделать свое тело менее уязвимым, и таращил глаза, силясь увидеть во мраке нападавшего. И тут он узнал его голос: «Что ты наделал, подонок? Что ты наделал, собака?» Хуан слушал Давида и понимал, что он бьет ногами, иногда его удары приходились не по индейцу, а по прибрежным камням, и это еще больше разъяряло его. Вначале до Хуана доходил слабый хрип, словно индеец полоскал горло, но затем слышался только гневный голос Давида, его угрозы, оскорбления. Вдруг Хуан обнаружил в своей руке револьвер, его палец слегка нажимал на курок. Оцепенев, он подумал, что если бы выстрелил, то попал бы в брата, но оружие не убрал, а напротив, пока продвигался к свету, совершенно успокоился.
— Хватит, Давид! — закричал он. — Пристрели его. Не бей больше.
Ответа не последовало. Теперь Хуан их не видел: индеец и брат, обхватив друг друга руками, катались по земле за кругом, освещенным костром. Их не было видно, но слышался глухой стук ударов и иногда какое-нибудь ругательство или глубокий вдох.
— Давид, — закричал Хуан, — выходи оттуда. Я буду стрелять.
Охваченный сильнейшим волнением, он повторил через несколько секунд:
— Отпусти его, Давид. Клянусь, что я выстрелю.
Ответа так и не последовало.
Сделав первый выстрел, Хуан на мгновение был ошеломлен, но тут же стал снова стрелять, не целясь, пока не ощутил металлический стук бойка, ударявшего по пустому барабану. Он застыл и не почувствовал, как револьвер выпал из его рук. Шум водопада пропал, дрожь пробегала по его телу, кожа покрылась потом, он едва дышал. Он крикнул:
— Давид!
— Я здесь, скотина, — прозвучал рядом голос, испуганный и злобный. — Ты понимаешь, что мог застрелить и меня? Ты спятил?
Хуан повернулся на каблуках, протянул руки и обнял брата. Прижавшись к нему, он невнятно бормотал, стонал и, похоже, не понимал слов, которыми Давид пытался его успокоить. Хуан, всхлипывая, долго повторял нечто невразумительное. Когда он успокоился, вспомнил об индейце.
— А что с этим, Давид?
— С этим? — Давид вновь обрел хладнокровие; твердым голосом он сказал: — А ты как думаешь?
Костер продолжал гореть, но светил очень тускло. Хуан вытащил из костра самое большое полено и стал искать индейца. Когда он его нашел, с минуту смотрел на него, как завороженный, потом уронил полено на землю, и оно потухло.
— Видел, Давид?
— Да, видел. Пойдем отсюда.
Хуан одеревенел и оглох, словно сквозь сон чувствовал, как Давид тащит его к уступу. Подъем занял много времени. Давид одной рукой держал фонарь, а другой Хуана, который был как тряпка: он шатался даже на самых крепких камнях и валился на землю, ни на что не реагируя. На вершине они оба повалились без сил. Хуан закрыл голову руками и, распластавшись, глубоко дышал. Когда он приподнялся, увидел брата, который разглядывал его в свете фонаря.
— Ты поранился, — сказал Давид. — Давай я перевяжу тебя.
Он разорвал надвое свой платок и перевязал окровавленные колени Хуана, которые виднелись через дыры в брюках.
— Это пока, — сказал Давид. — Надо возвращаться. Может попасть инфекция. Ты не привык лазить по горам. Леонор тебя вылечит.
Лошади переминались с ноги на ногу, их морды были покрыты синеватой пеной. Давид обтер их рукой, погладил по хребту и крупу, нежно щелкнул языком возле ушей. «Сейчас согреемся», — прошептал он.
Когда они сели на лошадей, уже светало. Легкое сияние окаймляло контуры гор, белая дымка простиралась по рассеченному надвое горизонту, но расщелины все еще были во мраке. Прежде чем тронуться в путь, Давид хорошенько приложился к фляге и передал ее Хуану, но тот пить не хотел. Все утро они ехали среди угрюмых пейзажей, давая лошадям полную свободу. В полдень они остановились и сварили кофе. Давид поел сыра и бобов, которые Камило положил в котомку. На закате они увидели два шеста, связанных в косой крест. На нем висела табличка с надписью: «Ла Аурора». Лошади заржали: они узнали межевой знак поместья.
— Наконец-то, — сказал Давид. — Давно пора. Я вымотался. Как твои колени?
Хуан не ответил.
— Болят? — настаивал Давид.
— Завтра я отправляюсь в Лиму, — сказал Хуан.
— Зачем?
— Я больше не вернусь в поместье. Сыт по горло горами. Буду жить в городе. Знать ничего не хочу о деревне.
Хуан смотрел вперед, избегая взгляда брата.
— Ты нервничаешь, — сказал Давид. — Это естественно. Поговорим позже.
— Нет, — ответил Хуан. — Давай поговорим сейчас.
— Хорошо, — мягко сказал Давид. — Что с тобой такое?
Хуан повернулся к брату: лицо его было изможденным, голос охрипшим.
— Что со мной? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Ты забыл того парня у водопада? Если я останусь в поместье, то в конце концов стану думать, что так поступать вполне нормально.
Он хотел было добавить «как ты», но не решился.
— Он был шелудивым псом, — сказал Давид. — Твои сомнения нелепы. Может, ты забыл, что он сделал с твоей сестрой?
Лошадь Хуана остановилась и то вставала на дыбы, то брыкалась задними копытами.
— Давид, она сейчас закусит удила, — сказал Хуан.
— Отпусти поводья. Ты ее задушишь.
Хуан ослабил поводья, и животное успокоилось.
— Ты мне не ответил, — сказал Давид. — Ты забыл, почему мы его искали?
— Нет, — ответил Хуан. — Я не забыл.
Через два часа они подъехали к хижине Камило, построенной на пригорке между господским домом и конюшнями. Прежде чем братья остановились, дверь хижины отворилась, и на пороге появился Камило. Склонив почтительно голову, с соломенной шляпой в руке, он вышел им навстречу и остановился между двумя лошадьми, взяв их под уздцы.
— Все в порядке? — спросил Давид.
Камило отрицательно замотал головой.
— Малышка Леонор…
— Что случилось с Леонор? — перебил его Хуан, приподнимаясь на стременах.
Запинаясь и смущаясь, Камило объяснил, что на рассвете малышка Леонор увидела из окна своей комнаты, как уезжали братья, и не успели они отъехать от дома и на километр, как она уже выбежала из дома в сапогах и брюках для верховой езды, крича, чтобы оседлали ее коня. Камило, следуя указаниям Давида, не стал ее слушаться. Тогда она сама решительно вошла в конюшню и сама, как мужчина, надела сбрую, попону и седло на Эль Колорадо, своего любимца, самого молодого и нервного жеребца «Ла Ауроры».
Она уже была готова сесть на лошадь, когда служанки и сам Камило стали удерживать ее силой; при этом они долго терпели оскорбления и удары от девочки, которая, выйдя из себя,
