Педрито Тиноко с малых лет называли лунатиком, блаженным, чокнутым, придурком, а так как он всегда ходил с открытым ртом – еще и мухоловом. Он не сердился на эти прозвища, потому что вообще никогда ни на кого не сердился. И абанкайцы тоже никогда не сердились на него, потому что, в конце концов, всех подкупала его кроткая улыбка, простота и услужливость. Говорили, что он был не из Абанкая, что мать принесла его откуда-то через несколько дней после родов, что она пробыла в городе ровно столько времени, сколько ей понадобилось, чтобы подкинуть своего нежеланного сына к дверям церкви Девы Росарио. Неизвестно, было ли это правдой или досужим вымыслом, только ничего другого о Педрито Тиноко в Абанкае не знали. Соседи вспоминали, что ребенком он спал вместе с собаками и курами священника (злые языки утверждали, что тот приходился ему отцом), потом подметал церковь, потом был служкой – и так до самой смерти священника. А после его смерти Педрито Тиноко, уже подростком, оказался на улице, работал чистильщиком обуви, носильщиком, подметальщиком, помощником и сменщиком ночных сторожей, почтальонов, мусорщиков, работал также билетером в кинотеатре и в цирках, приезжавших в город на праздники и в День Отечества. Спал он, свернувшись клубком, в стойлах и ризницах, под скамейками на главной площади, а ел то, что ему давали сердобольные соседи. Он ходил босой, в висящих мешком засаленных штанах, подпоясанных веревкой, в потертом пончо и никогда не снимал с головы островерхую шапку, из-под которой выбивались пряди прямых волос, не знавших ни расчески, ни ножниц.
Когда Педрито Тиноко забирали в армию, многие жители города пытались убедить военных, что он не подлежит призыву. Какой из него солдат, вы только посмотрите на него, ведь сразу видно, что блаженный, только и знает что улыбаться, не соображает, где он, что ему говорят, кто с ним разговаривает. Но военные не поддались на уговоры и увели его вместе с другими юношами, отловленными в чичериях,[16] погребках, кинотеатрах, на городском стадионе. В казарме его обрили, раздели, облили из шланга – первая баня в его жизни, напялили форму цвета хаки, выдали ботинки, к которым он так и не смог привыкнуть за три недели, что там провел: все это время он сильно хромал, а то и вовсе ковылял, как паралитик. На четвертую неделю он исчез.
Он скитался по суровым горам Апуримака, Луканаса и Аякучо, избегая дорог и деревень, питался травами, по ночам вместе с вискачами,[17] укрывался от ледяного ветра в пещерах. Когда на него наткнулись пастухи, он был еле жив – кожа да кости, да дикие от голода и страха глаза. Несколько пригоршней моте[18] кусок вяленого мяса и глоток чичи оживили его. Пастухи взяли его с собой в Аукипату – в свою общину, издавна владевшую землей в горах, где выпасали свои стада и обрабатывали несколько участков, на которых с трудом выращивали мелкий черноватый картофель и рахитичные ольюко.[19]
Педрито прижился в Аукипате, ему разрешили там остаться. И в этой деревне, как раньше в городе, его простота и услужливость снискали ему всеобщую приязнь. Его молчание, неизменная улыбка, постоянная готовность выполнить все, о чем попросят, сам его вид – а был он тогда похож на выходца с того света – все это создавало вокруг него своеобразный ореол святости. Индейцы относились к нему с уважением и соблюдали некоторую дистанцию, понимая, что, хотя он и разделял с ними их заботы и радости, он все-таки не такой, как они.
А спустя некоторое время – Педрито не смог бы определить когда, потому что для него время текло иначе, – в индейскую общину зачастили чужие люди. Они приходили, уходили, возвращались снова; наконец состоялся многочасовой совет общины, на котором обсуждались предложения чужаков. Их одежда воскресила в памяти Педрито смутные воспоминания: что-то похожее он видел раньше, в своей прежней жизни. Пришельцы объясняли на совете варайокам,[20] что правительство решило создать в этих местах заповедник викуний,[21] что он ни в коем случае не распространится на принадлежащие общине земли и, более того, это будет выгодно Аукипате, поскольку общинники смогут продавать свои изделия и продукты туристам, которые станут приезжать сюда полюбоваться на животных.
Тогда же наняли одну семью охранять викуний, которых вскоре стали привозить на затерявшееся в горах плоскогорье между реками Тамбо-Кемадо и Сан-Хуан, на расстоянии дневного перехода от Аукипаты. На этом плоскогорье рос ичу,[22] имелись небольшие озера, а в окружающих горах были удобные пещеры, и викуньи там быстро осваивались. Их привозили в грузовиках из отдаленных районов Кордильеры и выгружали у развилки дорог на Сан-Хуан, Луканас и Пукио, оттуда аукипатские пастухи перегоняли их в заповедник. Педрито Тиноко ушел жить к охранникам. Он помогал им строить дом, вскапывать делянку под картофель, сооружать загон для кроликов. Охранникам пообещали, что их будут снабжать продовольствием, помогут обустроить дом, будут регулярно выплачивать зарплату. И действительно, время от времени кто-нибудь из руководства заповедника приезжал к ним на красном пикапе. Им выдавали деньги и провизию, расспрашивали, как идут дела. Но потом наведываться стали реже, а там и вовсе перестали. Охранники еще долго ждали, когда о них вспомнят, но так ничего и не дождались, собрали пожитки и вернулись в Аукипату. А Педрито Тиноко остался с викуньями.
Он подружился с этими изящными и нежными животными. Никогда у него не было таких сердечных отношений с себе подобными. Целыми днями он с трепетным вниманием наблюдал за ними, любовался их движениями, угадывал привычки, разгадывал игры. Он смеялся, глядя, как они резвятся, покусывая друг друга, прыгая в перестоявшей траве, грустил, когда, бывало, викунья срывалась со склона и ломала себе ноги или истекала кровью после неудачных родов. И викуньи, естественно, вскоре признали его, как раньше его признавали абанкайцы, а потом индейцы Аукипаты. Они чувствовали его доброту, он стал для них своим. Завидя его, они не разбегались в страхе, а ждали, когда он приблизится, и нередко какая-нибудь игрунья вытягивала ему навстречу шею, прося потрепать ей ушки, почесать спину и брюшко или потереть нос – это им нравилось больше всего. И даже самцы во время гона, когда они становились свирепыми и никого не подпускали к своим стайкам из четырех-пяти самочек, даже они позволяли Педрито поиграть с ними, правда, не спуская с него настороженных глаз, готовые в любую минуту вмешаться, если что-то их встревожит.
Однажды в заповеднике появились незнакомые люди. Они приехали откуда-то издалека, говорили не на кечуа и не на испанском, а на совсем незнакомом языке, звуки которого казались Педрито такими же странными, как сапоги, куртки, шарфы и шляпы незнакомцев. Они совершали длительные прогулки, изучая викуний, фотографируя их. Однако подойти к ним поближе им не удавалось. Несмотря на все усилия Педрито, викуньи не давали к себе приблизиться. Педрито разместил этих людей у себя в доме, обслуживал их, а они, уезжая, оставили ему несколько банок консервов и немного денег.
За исключением этого посещения, ничто больше не нарушало привычного течения жизни Педрито Тиноко, подчиненного ритму перемен в окружающей природе – чередованию вечерних и ночных дождей и беспощадного дневного солнца. Он ставил силки на вискачей, но питался главным образом картошкой, которую выращивал на маленьком огородике, да иногда, если повезет на охоте, мясом кролика. А еще он засаливал и вялил мясо павших викуний. Время от времени он спускался в долину, когда там проходила ярмарка, чтобы обменять немного картофеля и ольюко на соль и кулек коки. Как-то раз пастухи-общинники поднялись со своим стадом к самой границе заповедника. Они остановились на отдых в домике Педрито Тиноко и рассказали ему о последних новостях Аукипаты. Он слушал их с напряженным вниманием, стараясь вспомнить, о чем и о ком они говорят. Их рассказы оживили в нем забытые картины, образы, неясные воспоминания о другом мире, о каком-то другом человеке – себе самом, каким он был раньше. Но он, как ни старался, не смог понять главного: что в той, другой жизни все перевернулось, что на людей пало проклятие и они убивают друг друга.
А ночью разразилась страшная гроза с крупным градом. Такие грозы очень опасны для молодых животных. Поэтому Педрито Тиноко взял в дом несколько викуний, которые, как ему казалось, могли
