генерала, свояк Вирхилио Гарсиа Трухильо и начальник штаба войск Тунтин Санчес, сообщили ему, что он арестован и обвиняется в сообщничестве с убийцами Благодетеля Отчизны и Отца Новой Родины. Очень бледные, избегая смотреть ему в глаза, они попросили сдать оружие. Он покорно отдал им свой автомат М- 1, с которым не расставался четыре дня.
Они отвели его в комнату, где стояли стол со старой пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги и стул. Попросили его снять ремень и ботинки и отдали их сержанту. Он сделал все это, не задавая вопросов. Потом его оставили одного, а через несколько минут вошли два самых близких друга Рамфиса, полковник Луис Хосе Леон Эс-тевес (Печито) и Пируло Санчес Рубироса, и, не поздоровавшись, велели ему написать все, что он знает о заговоре, назвать имена и фамилии заговорщиков. Генералу Рамфису, которого президент Балагер верховным декретом назначил, а Конгресс должен был сегодня вечером утвердить командующим сухопутными, морскими и воздушными силами Республики, были доподлинно известны все подробности заговора благодаря арестованным: все они его назвали.
Он сел за машинку и часа за два выполнил то, что ему было приказано. Машинистка из него была никудышная, печатал он двумя пальцами и сделал много ошибок, которые не замедлил исправить. Он рассказал все, начиная с первого разговора со свояком Луисом Амиамой шесть месяцев назад, и назвал два десятка человек, которые, он знал, были замешаны в заговоре, не упомянул одного Бибина. Пояснил, что для него решающим обстоятельством было то, что Соединенные Штаты поддерживали заговор и что он согласился возглавить военно-гражданскую хунту, лишь когда узнал от Хуана Томаса, что и консул Генри Диборн, и консул Джек Беннет, равно как и уполномоченный ЦРУ в Сьюдад-Трухильо Лоренсо Д. Берри (Уйм-пи), хотели, чтобы он встал во главе. И допустил только одну маленькую ложь: будто бы потребовал как условие своего участия, чтобы Генералиссимуса Трухильо захватили и принудили отречься, но ни в коем случае не убивали. Заговорщики предали его, не выполнив этого обещания. Он перечитал странички и подписал.
Он долго оставался один, ждал с таким душевным спокойствием, какого не испытывал с ночи 30 мая. Когда за ним пришли, уже стемнело. Пришли несколько офицеров, ему незнакомых. Надели на него наручники и как был, босым, вывели во двор базы, и посадили в фургон с закрашенными стеклами, на котором он успел прочитать надпись «Панамериканский институт образования». Он решил, что его отвезут в Сороковую. Он хорошо знал этот мрачный дом на 40-й улице, рядом с Доминиканским цементным заводом. Прежде он принадлежал генералу Хуану Томасу Диасу, который продал его государству, а Джонни Аббес превратил этот дом в театр своих изощренных способов выбивания признаний из арестованных. Он даже присутствовал там однажды, после кастристского вторжения 14 июня, когда допрашиваемый, доктор Техада Флорентино, посаженный на гротескный «трон» – сиденье от джипа, трубы, палки с электрическими наконечниками, воловьи кнуты, деревянная гаррота, чтобы душить заключенного одновременно с тем, как через него пропускался электрический разряд, – был убит по ошибке технического исполнителя СВОРы, который дал слишком высокое напряжение. Однако нет, вместо Сороковой его отвезли в Девятку, на шоссе Мальа, старинную резиденцию Пируло Санчеса Рубиросы. Там тоже был свой «трон», поменьше, но зато более усовершенствованный.
Он не чувствовал страха. Уже не чувствовал. Животный страх, который с ночи убийства Трухильо он испытывал как «заряженный», по выражению тех, кто на сеансах вуду освобождался от самих себя, давая войти в себя духам, этот страх совершенно исчез. В Девятке его раздели догола и посадили на почерневший стул в центре полутемной комнаты без окон. От резкого запаха экскрементов и мочи его затошнило. Стул был нелепый и бесформенный, с какими-то приспособлениями. Он был вделан в пол и снабжен ремнями и кольцами, они закреплялись на щиколотках, запястьях, груди и голове. На руки ему надели медные пластины, проводящие электрический ток. Пучок проводов шел от трона к столу или стойке, где находился пульт. В тусклом свете, пока его привязывали к стулу, он разглядел Печито Леона Эстевеса и Санчеса Рубиросу, обескровленное лицо Рамфиса. Он подстриг себе усы и был без привычных очков «Рей-Бан». И смотрел на него рассеянно, такой взгляд он видел у Рамфиса, когда тот руководил пытками и убийствами оставшихся в живых после событий в Констансе, Маймоне и Эстеро Ондо в 1959 году. Он так и смотрел, ничего не говоря, пока один calie брил генерала наголо, другой, встав на колени, привязывал за щиколотки, а третий обрызгивал комнату одеколоном. Генерал Роман Фернандес выдержал этот взгляд.
– Ты – хуже всех, Пупо, – услыхал он вдруг его голос, надтреснутый горем. – Всем, что ты имеешь и чем ты стал, ты обязан папе. Почему ты это сделал?
– Из любви к Родине, – услышал он свой ответ. Наступило молчание. И снова заговорил Рамфис:
– Балагер замешан?
– Не знаю. Луис Амиама сказал мне, что его прощупывали через его врача. Но уверенности у него не было. Я склонен думать, что не замешан.
Рамфис кивнул, и Пупо почувствовал, как чудовищная сила рванула его вперед. Казалось, рывок вырвал все нервы, от головы до пят. Ремни и кольца прорезали мышцы, в глазах вспыхнули огненные шары, острые иглы впились в поры. Он сдержал крик, только зарычал. И хотя после каждого электрического разряда – они сотрясали его с перерывами, во время которых его окатывали водой, чтобы оживить, – он терял сознание и уже ничего не видел, потом он снова приходил в себя. И тогда в нос лез запах одеколона, дешевый запах лакейской. Он пытался держаться и не унижал себя просьбами сжалиться. В кошмаре, из которого он уже не выйдет, две вещи он знал наверняка: среди пытавших его ни разу не появился Джонни Аббес Гарсиа, и в какой-то момент кто-то, может быть, Печито Леон Эстевес или генерал Тунтин Санчес, сказали ему, что у Бибина рефлексы оказались лучше, чем у него, он сумел пустить себе пулю в рот, когда СВОРа пришла за ним в его дом на углу улицы Архиепископа Нуэля и Хосе Рейеса. Пупо много раз спрашивал себя, удалось ли его детям, Альваро и Хосе Рене, которым он ничего не рассказывал о заговоре, удалось ли им покончить с собой.
Между сеансами на электрическом стуле его, голого, отволакивали в сырую камеру и поливали вонючей водой, пока он не начинал подавать признаки жизни. А чтобы он не спал, веки ему приклеили к бровям лейкопластырем. Когда же и при открытых глазах он впадал в полубессознательное состояние, его будили бейсбольной битой. Несколько раз забивали рот чем-то несъедобным, однажды он почувствовал экскременты, и его вырвало. Позднее в своем стремительном падении в нечеловеческое состояние он уже мог удерживать в желудке то, что ему давали. В первые сеансы на электрическом стуле его допрашивал Рамфис. И все время повторял один и тот же вопрос, ожидая, не собьется ли он. («Президент Балагер замешан?») Он отвечал, неимоверными усилиями заставляя язык повиноваться. Пока наконец однажды не услышал смешки и бесцветный, женоподобный голос Рамфиса: «Хватит, Пупо, молчи. Тебе нечего больше сказать. Я знаю все. Теперь ты только платишь за то, что предал папу». Этот был тот же самый голос, срывающийся, прыгающий, какой был у него после кровавой оргии 14 июня, когда он свихнулся и Хозяину пришлось отправить его в психиатрическую клинику в Бельгию.
После этого последнего диалога с Рамфисом он уже не мог видеть. Ему содрали лейкопластырь вместе с бровями, и пьяный голос весело объявил: «Теперь тебе всегда будет темно, чтобы спал слаще». И он почувствовал, как игла проколола веки. Он не шевельнулся, пока ему зашивали веки. И только удивился, что при зашивании глаз нитками он мучился меньше, чем на электрическом троне. К тому времени уже не удались две его попытки покончить с собой. Первая, когда он изо всех оставшихся сил бросился головой на стену камеры. Но всего лишь потерял сознание и запачкал кровью волосы. Вторая почти удалась. Он вскарабкался по решетке – с него сняли наручники, готовя к сеансу на троне, – и разбил электрическую лампочку. Стоя на четвереньках, он проглотил все стекло в надежде, что внутреннее кровоизлияние
