Солнце еще светило, но шло к закату. Сальвадору подумалось, что смерть – это, должно быть, своего рода отдых. А он безмерно устал.
Данте Минервино и здоровяк негр с лицом боксера велели трем молоденьким солдатикам вылезти из фургона, но, когда шестеро арестованных хотели было последовать за ними, их осадили: «Назад, сидеть». И тут же начали стрелять. Но не в них, а в солдатиков. Трое мальчишек рухнули, не успев удивиться, понять, что происходит, крикнуть.
– Что вы делаете, преступники! – зарычал Сальвадор. – За что несчастных солдат, убийцы!
– Это не мы их убили, а вы, – очень серьезно ответил майор Данте Минервино, перезаряжая автомат; негр с расплющенной физиономией поддержал его радостным гоготом. – А теперь выходите.
Ошеломленных до отупения происшедшим шестерых арестантов вытолкали из фургона, – мешали путы на ногах, и они смешно подпрыгивали, спотыкаясь о трупы солдатиков, – и отвели к точно такой же машине, стоявшей в нескольких метрах от первой. В машине сидел только один человек, в штатском. Заперев пленников в фургон, трое тюремщиков тесно сели на переднее сиденье. Данте Минервино снова взялся за руль.
Вот теперь Сальвадор мог молиться. Он слышал, как кто-то из его товарищей всхлипнул, но и это его не отвлекло. Он молился легко и свободно, как в лучшие свои минуты: за себя, за свою семью, за трех только что убитых солдатиков, за пятерых своих товарищей, сидевших рядом, у одного из которых сдали нервы, и он с проклятиями бился головой о железную стенку, отделявшую их от водителя.
Он не знал, как долго они ехали, потому что ни на мгновение не отрывался от молитвы. Покой и безграничная нежность наполняли его, когда он вспоминал жену и детей. Машина остановилась, открылась дверца, и он увидел море, предвечерний свет, солнце, тонувшее за темно-синим небосклоном.
Их вытолкали из фургона. Они оказались во дворе, в саду, возле очень большого дома, рядом с бассейном. Несколько седых пальм с торчащими кверху хохлатыми ветвями, метрах в двадцати – терраса, а на ней – мужчины со стаканами в руках. Он узнал Рамфиса, Печито Леона Эсевеса, его брата Альфонсо, Пируло Санчеса Руби-росу; двое или трое были ему не знакомы. Альфонсо Леон Эстевес подбежал к ним, не выпуская из рук стакана с виски. Помог Америке Данте Минервино и негру-боксеру тычками отогнать пленников к пальмам.
– По одному, Печито! – приказал Рамфис.
«Пьян», – подумал Сальвадор. Для полного праздника, для последнего веселья сын Козла должен был напиться.
Первым изрешетили Педро Ливио, он рухнул, прошитый залпом из пистолетов и автоматной очередью. За ним к кокосовым пальмам поволокли Тунтина Касереса, и он, прежде чем упасть, успел крикнуть Рамфису: «Выродок, трус, педераст!» Потом – Модесто Диаса, который прокричал «Да здравствует Республика!» и упал на землю, корчась, прежде чем испустил дух.
Теперь подошла его очередь. Им не пришлось ни волочить его, ни толкать. Коротенькими шажками, насколько позволяли путы на ногах, он сам подошел к кокосовым пальмам, где уже лежали его друзья; он не переставал благодарить Бога за то, что Он позволил ему быть с Ним в его последние мгновения, и с грустью подумал, что так и не узнает никогда Баскинту, маленькое ливанское селение, откуда, дабы сохранить свою веру, ушел род Садкала искать счастья по Божьему свету.
XXII
Когда, все еще не отойдя от сна, президент Балагер услыхал телефонный звонок, он сразу почуял, что дело серьезное. Одной рукой он протирал глаза, другой поднял трубку. Звонил генерал Хосе Рене Роман и созывал в Генштабе совещание на высоком уровне. «Убили», – подумал он. Заговор удался. Он проснулся окончательно. Нельзя было терять время на жалость или на гнев; в данный момент главной проблемой был военный министр. Он откашлялся и проговорил спокойно: «Коль скоро произошло столь серьезное событие, мне, как президенту Республики, надлежит находиться не в казарме, а в Национальном дворце. Я еду туда. Напоминаю, что совещание будет происходить в моем кабинете. Всего хорошего». И повесил трубку прежде, чем министр успел что-либо возразить.
Он встал, оделся очень тихо, чтобы не разбудить сестер. Они убили Трухильо, это точно. И затевается государственный переворот, который возглавляет Роман. Зачем его зовут в крепость имени 18 Декабря? Чтобы заставить уйти со своего поста, арестовать или потребовать, чтобы он поддержал мятеж. Затея выглядит глупо и спланирована плохо. Вместо того, чтобы звонить ему, он должен был прислать за ним конвой. Хотя Роман и долго стоял во главе вооруженных сил, такого авторитета, чтобы заставить подчиняться военные гарнизоны, у него не было. Так что затея провалится.
Он вышел и попросил охрану разбудить его шофера. Пока шофер вез его в Национальный дворец по безлюдному и темному проспекту Максиме Гомеса, он представил, что произойдет в ближайшие часы: противостояние военных гарнизонов – мятежных и оставшихся верными – и, возможно, военное вторжение Соединенных Штатов. Вашингтон наверняка захочет для этого случая подобия законности, а в данный момент эту законность как раз и представляет президент Республики. Его пост был декоративным, это так. Но со смертью Трухильо он приобрел реальное содержание. Теперь от его поведения зависело, превратится ли он из ничего не значащей фигуры в главу государства Доминиканская Республика. Возможно, сам того не зная, он с самого своего рождения, в 1906 году, жил в ожидании этого момента. И еще раз, снова он повторил девиз всей своей жизни: ни на миг, что бы то ни было, не терять спокойствия.
Это решение только укрепилось, когда он вошел в Национальный дворец и сразу почуял разброд и растерянность. Количество охранников удвоилось, по коридорам и лестницам бродили вооруженные солдаты, ища, в кого бы пальнуть. Некоторые офицеры, увидев, как он спокойно и несуетливо идет к своему кабинету, похоже, испытали облегчение: возможно, он знает, что надо делать. До кабинета он не дошел. В приемной рядом с кабинетом Генералиссимуса он увидел семейство Трухильо: жену, дочь, братьев и сестер, племянников и племянниц. Он направился к ним с выражением печальной серьезности на лице, какого требовал момент. Анхелита была бледна и вся в слезах; но надменное, массивное лицо доньи Марии пылало яростью, безмерной яростью.
– Что с нами будет, доктор Балагер? – бормотала Анхелита, беря его под руку.
– Ничего, ничего страшного, – подбодрил он ее. Обнял и Высокочтимую Даму. – Главное – сохранять спокойствие. Держаться мужественно. Бог не допустит, чтобы Его Превосходительство умер.
Беглого взгляда ему было достаточно, чтобы понять, что это никчемное племя совершенно растерялось. Петан, потрясая автоматом, крутился на месте, точно пес, который норовит укусить собственный хвост, и весь в поту выкрикивал какую-то чушь насчет горных кокуйо, его личного войска; Эктор Бьенвенидо (Негр), экс-президент, похоже, впал в кататонический идиотизм: слюни текли изо рта, а глаза смотрели в пустоту, как будто он старался вспомнить, кто он и где находится. И даже самый неудачливый из братьев Хозяина, Амабле Ромео (Пипи), тоже был здесь: в отрепье, словно нищий, он съежился на стуле и замер с открытым
