проглотил такое? Что он с ними делал? Что им давал, чтобы превратить дона Фройлана, Чириноса, Мануэля Альфонсо, тебя, все свои «правые и левые руки» в половые тряпки?
Этого ты не понимаешь, Урания. Многое из того, что случилось в Эру Трухильо, ты в конце концов поняла; некоторые вещи, казалось тебе вначале, совершенно невозможно понять, но благодаря тому, что ты столько читала, слушала, сопоставляла и обдумывала, ты пришла к пониманию: миллионы людей, одурманенные пропагандой и отсутствием информации, отупевшие от догматизма и изоляции от внешнего мира, лишенные свободы и воли, а от страха – даже и любопытства, пришли к угодничеству и покорству и стали обожествлять Трухильо. И не только боялись его, но и полюбили, как начинают любить дети своих властных отцов, убеждая себя, что те порют и наказывают их для их же блага. Но одного ты до сих пор не понимаешь: как это самые образованные доминиканцы, мозги страны, адвокаты, врачи, инженеры, порою окончившие лучшие университеты Соединенных Штатов или Европы, тонко чувствующие, культурные, знающие жизнь, начитанные и с идеями, и, надо полагать, обладающие развитым чувством смешного, позволяли оскорблять себя таким чудовищным образом (а они все когда-нибудь подвергались подобному оскорблению), как в тот вечер в Бараоне дон Фройлан Арала.
– Как жаль, что ты не можешь говорить, – повторяет Урания, возвращаясь в настоящее. – Мы бы попробовали вместе в этом разобраться. Что заставляло дона Фройлана хранить собачью преданность Трухильо? Он был верен ему до последнего, как и ты. Не участвовал в заговоре, как и ты. Продолжать лизать руку Хозяина и после того, как тот похвалялся в Бараоне, что спал с его женой. Хозяина, который заставлял его мотаться по Южной Америке в качестве министра иностранных дел – с визитами к правительствам, из Буэнос-Айреса – в Каракас, из Каракаса – в Рио или Бразилиа, из Бразилиа – в Монтевидео, из Монтевидео – в Каракас, только потому, что желал спокойно трахать нашу красавицу соседку. Одно видение преследует Уранию уже много лет, вызывая у нее смех и негодование. Ей видится министр иностранных дел Эры Трухильо, спускающийся по трапу и вновь карабкающийся вверх, в самолет, чтобы лететь дальше, по южноамериканским столицам, повинуясь строгим приказам, ожидающим его в каждом аэропорту, продолжать истерическую суетню, донимая правительства пустыми хлопотами, под надуманными предлогами. Исключительно ради того, чтобы тот не возвращался в Сьюдад-Трухильо, пока Хозяин употребляет его жену. Об этом рассказал Крассвеллер, самый известный биограф Трухильо. Об этом знали все, включая дона Фройлана.
– Ради чего было терпеть все это, папа? Ради иллюзии, что тоже обладаешь властью? Иногда мне кажется, что это совсем не так, что благополучие – дело второстепенное. А на самом деле и тебе, и Арале, и Пичардо, и Чириносу, и Альваресу Ринье, и Мануэлю Альфонсо просто нравилось валяться в грязи. И Трухильо лишь вы-тащил у вас со дна души ваши мазохистские наклонности, в вас самих сидела эта потребность – быть оплеванными, униженными и оскорбленными, только тогда вы чувствовали себя живыми.
Инвалид смотрит на нее, не мигая, не шевеля ни губами, ни маленькими, сложенными на коленях ручками. Точь-в-точь мумия, набальзамированный человечек, носковая кукла. Халат выцвел, кое-где протерся. Наверное, очень старый, лет десять ему, а то и пятнадцать. В дверь стучат. Она говорит «Войдите», и на пороге появляется сиделка, в руках у нее тарелка с манго, нарезанным полукружиями, и протертое яблоко или банан.
– В полдень я всегда даю ему фрукты, – поясняет она, не входя в комнату. – Доктор говорит, нельзя, чтобы желудок у него долго был пустым. А поскольку ест он мало, надо кормить его три или четыре раза в день. Вечером – только бульончик. Можно?
– Да, проходите.
Урания смотрит на отца, его глаза опять уставились на нее; на сиделку он не глядит, даже когда она садится перед ним и начинает кормить его с ложечки.
– А где его вставная челюсть?
– Нам пришлось ее снять. Он так ослаб, десны кровили. Но для того, что он ест – бульончик, мелко нарезанные фрукты, пюре, все мягонькое – она ему и не нужна.
Они долго молчат. Когда старик кончает глотать, сиделка подносит ложку ему ко рту и терпеливо ждет, пока он откроет рот. И тогда деликатно дает ему следующую порцию. Она всегда ведет себя так? Или так деликатна лишь в присутствии дочери? Наверняка. Когда она с ним наедине, наверняка ругает его и щиплет, как это делают няньки с детьми, которые еще не умеют разговаривать, а матери их не видят.
– Покормите его немножко, – говорит сиделка. – Он хочет этого. Разве не так, дон Агустин? Вы ведь хотите чтобы дочка покормила вас кашкой? Ну, конечно же хотите. Дайте ему несколько ложечек, а я спущусь, принесу стакан воды, совсем забыла.
Она вкладывает тарелку с едой Урании в руки, та машинально берет ее, и сиделка выходит, оставляя дверь открытой. Несколько мгновений Урания в нерешительности, но потом подносит ему ко рту ложку с кусочком манго. Старик, не отрывающий от нее глаз, закрывает рот и сжимает губы, как упрямый ребенок.
V
– Добрый день, – ответил он.
Полковник Джонни Аббес положил на письменный стол Утренний доклад о событиях минувшего дня, а также прогнозы и предложения. Ему нравилось читать их подполковник не тратился на чепуху, как прежний начальник Службы военной разведки, генерал Артуро Р. Эспайльат Ножик, выпускник Вестпойнтской военной школы тот наводил на него скуку своими бредовыми стратегическими выкладками. Правда ли, что Ножик работал на ЦРУ? Его уверяли, что работал. Но Джонни Аббес не смог это подтвердить. Вот уж кто не работал на ЦРУ, так это полковник: он ненавидит янки.
– Кофе, Ваше Превосходительство?
Джонни Аббес был в военной форме. Хотя он изо всех сил старался носить ее так, как требовал Трухильо, он не мог сделать того, чего ему не позволяла его физическая рыхлость и неуклюжесть. Он был скорее низенький, чем высокий, толстое брюхо – под стать двойному подбородку, над которым выступал сам подбородок, глубоко рассеченный надвое. Щеки висели. Только глаза юркие жестокие, выдавали ум этого физически полного ничтожества. Ему было тридцать пять или тридцать шесть, но выглядел он стариком. Он не был ни в Вест-Пойнте, пи в какой другой военной школе; его бы и не приняли по причине полного отсутствия необходимых физических качеств и призвания к воинской службе. Он был из тех, кого инструктор Гиттлеман, когда Благодетель был marine, называл – за отсутствие мускулов, излишки жира и пристрастие к интригам – «жабой телом и душой». Трухильо сделал его полковником в одночасье и одновременно – в один из обычных для его политической карьеры порывов – решил назначить начальником Службы военной разведки вместо Ножика. Почему он выбрал его? Не за его жестокость, скорее, за его холоднокровие; это был человек ледяной холодности, самый холодной из всех, кого он знал за всю жизнь в этой стране жарких тел и сердец. Было ли это решение удачным? В конечном счете оказалось, что нет. Провал покушения на президента Бетанкура был не единственным; ошибся он и в деле с предполагаемым восстанием команданте
