свои проблемы, большие и малые, поверять ему все свои секреты и просить совета. Сейчас он просил у него, чтобы Трухильо приехал, чтобы Господь своей безграничной милостью дал им свершить наконец казнь над палачом доминиканцев, над Тварью, которая нынче в своем зверстве ополчилась против Христовой Церкви и ее пастырей. До определенного времени, когда речь заходила о казни Трухильо, Турок испытывал нерешительность, но после того, как получил знак одобрения, мог с чистой совестью говорить с Господом о тираноубийстве. А знаком стали слова, которые прочитал ему нунций Его Святейшества.
Отец Фортин, канадский священник, живший в Сантьяго, устроил Сальвадору встречу с монсеньором Лино Занини, благодаря чему он и находился теперь здесь. На протяжении многих лет отец Сиприано Фортин был его духовным наставником. Раз или два в месяц у них бывали долгие разговоры, в которых Турок облегчал свое сердце и совесть; священник слушал его, отвечал на его вопросы и излагал ему свои сомнения. Незаметно в этих разговорах на сугубо личные проблемы стали накладываться и политические. Почему Церковь Христова поддерживала запачканный кровью режим? Как могло случиться, что Церковь своим нравственным авторитетом оказывала поддержку правителю, совершавшему чудовищные злодеяния?
Турок помнит, в каком затруднительном положении оказывался отец Фортин. Он пытался давать объяснения, которые, однако, не убеждали и его самого: Богу – Богово, кесарю – кесарево. Возможно, подобное разделение существует и для Трухильо, отец Фортин? Разве он не ходит к церковной службе, не получает благословения, освященной облатки? Разве не служатся службы, не читается «tedeum», не дается благословение на все действия правительства? Разве ежедневно не освящают епископы и священники акты тирании? В какое положение ставит Церковь верующих, отождествляя себя таким образом с Трухильо?
С отроческих лет Сальвадор знал, как трудно, как невозможно порою подчинить свое повседневное поведение религиозным заветам. При всех своих твердых принципах и искренней вере он не мог устоять ни перед веселой гульбой, ни перед юбкой. И не раскаивался слишком в том, что зачал двух детей вне брака, до женитьбы на своей теперешней жене Урании Миесес. Случались у него и падения, которых он стыдился и которые пытался искупить, не усыпляя при этом совести. Да, очень трудно жить, не оскорбляя Бога в повседневных делах. Он, жалкий смертный, меченный первородным грехом, был живым доказательством прирожденной слабости человека. Но как могла ошибаться вдохновленная Богом Церковь, коль скоро она поддерживала бездушного и жестокого правителя?
Так было до тех пор, когда шестнадцать месяцев назад – он не забудет этого дня, – в воскресенье 25 января 1960 года случилось это чудо. В доминиканском небе – радуга. Двадцать первого был престольный праздник – Пресвятой Девы Альтаграсии, и в тот же день – самая жестокая облава на участников движения «14 Июня». В то солнечное утро церковь Альтаграсии была набита битком. Неожиданно отец Сиприано Фортин с амвона начал твердым голосом читать – то же самое делали Христовы пастыри во всех доминиканских церквях – Пастырское послание епископата, которое сотрясло всю Республику. Сотрясло, как циклон, и даже более драматично, чем знаменитый циклон «Сан-Сенон», который в 1930 году, в начале Эры Трухильо, стер с лица земли столицу.
Сейчас, сидя в темном автомобиле, Сальвадор Эстрельа улыбался, вспоминая тот великий день. Он слушал тогда отца Фортина, читавшего с легким французским акцентом, и каждая фраза Пастырского послания, которое привело в бешенство мерзкую Тварь, представлялась ему ответом на его собственные сомнения и тревоги. Текст Послания, изданный тайно и распространявшийся повсюду, он затем много раз читал и знал почти наизусть. «Тень печали» омрачила праздник доминиканской Пресвятой Девы. «Мы не можем оставаться нечувствительными к тяжким страданиям, которые испытывают многие доминиканские семьи», – писали епископы. Как и святой Петр, они хотели «плакать с теми, кто плачет». Они напоминали, что «корень и основа всех прав зиждется на неприкосновенности достоинства человеческой личности». Слова Пия XII взывали к «миллионам людей, которые все еще жили под гнетом тирании» и для которых «ничто не прочно: ни дом, ни имущество, ни свобода, ни честь».
Каждая фраза заставляла сердце Сальвадора биться сильнее. «Кому еще принадлежит
На Сальвадора Пастырское послание произвело такое впечатление, что, выйдя из церкви, он был не в состоянии обсуждать его даже с женой или с друзьями, которые сбились в кружок у дверей и клокотали от изумления, восторга, а быть может, и страха из-за того, что услышали. Никакой неясности: первым Пастырское послание подписал архиепископ Рикардо Питтини, а за ним – пять епископов страны.
Пробормотав извинения, он оставил домашних у дверей и, как во сне, снова вернулся в церковь. Вошел в ризницу. Отец Фортин снимал облачение. Улыбнулся ему:
– Ну, теперь-то, я думаю, ты можешь гордиться своей Церковью, Сальвадор?
Он не мог вымолвить ни слова. Только крепко обнял священника. Да, Христова Церковь наконец стала на сторону жертв.
– Репрессии будут ужасны, отец Фортин, – пробормотал он.
И они были. Однако режим с его дьявольской способностью к интриге обрушил свою месть на двух епископов иностранного происхождения, обойдя тех, что родились на доминиканской земле. Монсеньор Томас Ф. Рейлли из Сан-Хуан-де-ла-Магуана, американец, и монсеньор Франсиско Паналь, епископ Ла-Веги, испанец, стали мишенью разнузданной кампании.
В следующие за славным днем 25 января 1960 года недели Сальвадор впервые стал думать о том, что необходимо убить Трухильо. Сначала эта мысль его испугала, он, католик, должен был свято чтить пятую заповедь. Но тем не менее он снова и снова возвращался к этой мысли каждый раз, как читал в «Карибе» или в «Насьон» или же слушал по «Доминиканскому голосу» нападки на монсеньора Паналя или монсеньора Рейлли: агенты иностранных государств, продались коммунистам, колониалисты, предатели, ядовитые гадюки. Бедный монсеньор Паналь! Называть чужаком и иностранцем священника, который тридцать лет служил апостольскую службу в Ла-Веге, где его любили, как говорится, и тирии, и троянцы. Мерзости, которые творил Джонни Аббес – кто же еще мог развязать такой шабаш? – и о которых Турок узнавал от отца Фортина или от людей, передававших происходившее из уст в уста, окончательно освободили его от угрызений совести. Каплей, переполнившей чашу, стал направленный против монсеньора Паналя святотатственный спектакль, устроенный в Ла-Веге в церкви во время службы. В переполненную прихожанами церковь ворвалась свора размалеванных полуголых девиц; на глазах у остолбеневших верующих они пробрались к амвону и принялись оскорблять старого епископа, обвинять в разврате, в извращениях и в том, что он обрюхатил их. Одна, завладев микрофоном, завопила: «Признай детей, которых ты нам заделал, не дай умереть им с голоду». А когда кто-то из присутствовавших, придя в себя, попытался вышвырнуть проституток из церкви и защитить епископа, который глядел на все это, не веря своим глазам,
