когда рядом со мною оказывается надушенный мужчина, я вижу Мануэля Альфонсо. И слышу, как он мнет во рту слова, точь-в-точь как в те два раза, что я имела честь наслаждаться его обществом.
Правая рука Урании комкает-мнет салфетку. Тетушка, сестрицы и племянница чувствуют себя неловко, не понимают ее неприязни и сарказма.
– Если тебе неприятно вспоминать эту историю, то и не вспоминай, сестрица, – нащупывает почву Манолита.
– Неприятно, тошно, – говорит Урания, – Душат ненависть, отвращение. Никогда и никому об этом не рассказывала. Может, лучше станет, если я однажды все-таки вытащу все это на свет божий. А кому и рассказать, как не родным.
– Как ты считаешь, Мануэль, Хозяин даст мне шанс?
– А не выпить ли нам виски, Мозговитый! – восклицает посол, уходя от ответа. Вскидывает кверху руки, словно предупреждая укор. – Я знаю, что не должен бы, что алкоголь мне запрещен строго-настрого. А! Стоит ли жить, если лишаешь себя приятных вещей? А хороший марочный виски – одна из них.
– Извини, я тебе ничего не предложил. Ну, конечно, и я с тобой выпью глоточек. Пойдем вниз, в гостиную Уранита, наверное, уже ушла спать.
Но она еще не ушла. Только что кончила ужинать и, увидев их, спускающихся по лестнице, поднимается со стула.
– Когда я видел тебя последний раз, ты была еще совсем девочка. – Мануэль Альфонсо улыбается, хвалит ее. – А теперь ты – очень красивая сеньорита. Ты, Агустин, наверное, и не заметил, как она изменилась.
– До свидания, папи. – Урания целует отца. Собирается подать руку гостю, но тот подставляет ей щеку. Она, закрасневшись, целует, едва касаясь щеки. – Спокойной ночи, сеньор.
– Зови меня дядя Мануэль, – целует и он ее в лоб. Кабраль знаком показывает дворецкому и прислуге,
что они могут идти, и сам приносит бутылку виски, стаканы, ведерко со льдом. Наливает другу, потом себе, тоже со льдом.
– Будь здоров, Мануэль.
– Будь здоров, Агустин.
Посол, прикрыв глаза, смакует виски.
– Ах, какое удовольствие! – восклицает он. Однако с глотанием у него, судя по всему, трудности, потому что лицо искажается болью.
– Я никогда не напивался допьяна, никогда не терял контроля над собой, – говорит он. – А вот наслаждаться жизнью умел. Даже когда не знал, что буду есть завтра, умел извлечь максимальное удовольствие из малого: глоток доброго вина, хороший табак, красивый пейзаж, хорошо приготовленное жаркое, грациозная бабенка.
Он грустно смеется воспоминаниям, и Кабраль тоже смеется, хотя ему совсем не смешно. Как вернуть его к единственной, важной для него теме? Из вежливости он сдерживает нетерпение. Он давно не брал в рот спиртного и теперь от двух глотков отяжелел. Однако же налив Мануэлю Альфонсо новый стакан, наливает и себе.
Никому бы и в голову не пришло, что у тебя могли быть денежные затруднения, Мануэль, – пытается он польстить ему. – Сколько я тебя помню, ты всегда элегантен, великолепен, щедр, за всех платишь.
Экс– модель, помешивая в стакане, довольно кивает. Свет люстры ярко освещает его лицо, и только теперь Кабраль замечает стягивающий искромсанное горло шрам. Жестокое испытание для того, кто так гордился своим лицом и телом.
– Я знаю, что такое голод, Мозговитый. В молодости, в Нью-Йорке, я даже спал на улице, как бродяга. И очень долго моей единственной едой была тарелка вермишели или кусок хлеба. Кто знает, как бы сложилась моя судьба без Трухильо. Хотя я всегда нравился женщинам, я никогда бы не смог быть gigolo, как наш славный Порфирио Рубироса. Скорее всего, я бы кончил уличным бродягой в Бауэри.
Он залпом допивает стакан. Сенатор наливает ему новый.
– Я ему обязан всем. Все, что у меня есть, все, чего я достиг. – Он задумчиво разглядывает кубики льда в стакане. – Я общался с министрами и президентами самых могущественных стран, меня приглашали в Белый дом, я играл в покер с президентом Трумэном, бывал на званых вечерах у Рокфеллеров. Опухоль мне вырезал в клинике Майо, лучшей клинике мира, лучший хирург Соединенных Штатов. Кто оплатил операцию? Конечно же, Хозяин. Ты понимаешь, Агустин? Как и наша страна, я обязан Трухильо всем.
Агустин Кабраль раскаялся во всех тех случаях, когда ему – в узком ли кругу в Кантри-клубе, или в Конгрессе, или где-нибудь вдали от столицы, с близкими друзьями (которых он считал близкими) – случалось отпустить шуточку по адресу бывшего рекламщика «Колгейта», который своими высочайшими дипломатическими постами и должностью советника Трухильо был обязан мылу, тальку, духам, которые выписывал для Его Превосходительства, и хорошему вкусу, с которым подбирал галстуки, костюмы, рубашки, пижамы и обувь для Хозяина.
– Я тоже, Мануэль, обязан ему всем, что я есть и что я сделал, – сказал он. – Я тебя прекрасно понимаю. И потому готов на все, лишь бы вернуть его дружбу.
Мануэль Альфонсо поднял голову, посмотрел на него. И долго ничего не говорил, только смотрел изучающе, как будто измерял, миллиметр за миллиметром, серьезность его слов.
– Тогда – за дело, Мозговитый!
– Он был вторым мужчиной, после Рамфиса Трухильо, который сказал мне комплимент, – говорит Урания. – Что я хорошенькая, что похожа на мою маму, что красивые глаза. Я уже ходила на праздники с мальчиками, и танцевала. Пять или шесть раз. Но никто из них не говорил мне ничего подобного. К тому же комплимент, который сказал мне Рамфис на ярмарке, был сказан девочке. А первым, сказавшим мне красивые слова как девушке, был мой дядя Мануэль Альфонсо.
Она говорит быстро, с глухой яростью, и ни одна из родственниц ничего у нее не переспрашивает. В
