мою собственную страну. Ее положение, ее действительность, ее будущее. В африканских джунглях мне въяве предстало истинное лицо не только Леопольда II, но и меня самого, мое собственное „я“. Неисправимого ирландца. При нашей встрече ты сильно удивишься, Ги. И с трудом узнаешь своего кузена Роджера. Мне кажется, я, по примеру некоторых змей, поменял кожу, то есть и образ мыслей, и даже в известной степени — душу“.
Так оно и было на самом деле. Все то время, что „Генри Рид“ шел вниз по течению к Леопольдвилю, где ошвартовался наконец 15 сентября 1903 года, консул едва ли обменялся со своим экипажем хоть словом. Либо сидел взаперти в тесной каютке, либо — если погода позволяла — лежал в гамаке, подвешенном на корме, а в ногах калачиком сворачивался верный Джон, такой задумчивый и притихший, словно кошмар, накрывший хозяина, краешком коснулся и его.
Стоило Роджеру подумать о стране, где прошли его детство и юность, как он, охваченный могучей ностальгией, отрешался от конголезских ужасов, которые уже так сильно поколебали его душевное равновесие и разрушили психику. Он вспоминал свои первые годы, проведенные в имении под нежной опекой матери, учение в Бэллименской школе, приезды в замок, по коридорам которого бродила тень Гэлгорма, прогулки с сестрой Ниной по равнинам Северного Антрима, столь непохожим на африканские, вспоминал, какое блаженство дарили ему походы по отрогам гор, кольцом окружавших Гленшеск, любимейшую из девяти долин этого графства, эти овеваемые ветрами вершины, откуда он иногда видел орлов, плавно парящих на раскинутых крыльях, и пик, будто бросающий вызов небесам.
А разве Ирландия — не такая же колония, как Конго? Пора бы уж ему, Роджеру Кейсменту, принять наконец истину, которую в слепом негодовании отвергали его отец и столько других ирландцев из Ольстера. И почему же то, что плохо для Конго, вдруг окажется благом для Ирландии? Разве англичане не вторглись когда-то в этот край? Разве не присоединили его к Великобритании силой, не спросясь у покоренных и завоеванных коренных жителей, точно так же, как бельгийцы — у конголезцев? Со временем насилие смягчилось, но оттого Ирландия не перестала быть колонией, утерявшей свой суверенитет по воле более могущественного соседа. Пусть даже многие и многие ирландцы не желали видеть это. Что сказал бы капитан Кейсмент, услышав такие речи? Достал свой хлыст? А как отнеслась бы к таким воззрениям мать? Должно быть, была бы потрясена, что в своем африканском одиночестве сын ее превратился в националиста — если не по образу действий, то по убеждениям. И за дни этого пути, когда вокруг не было ничего, кроме бурых вод Конго с качающимися на них листьями, ветками и стволами деревьев, Роджер принял решение: как только вернется в Европу — тотчас обложится книгами по истории и культуре Эйре[11], совсем ему неизвестным.
В Леопольдвиле он провел только три дня и нигде не побывал. Не в том он находился состоянии, чтобы наносить визиты высшим чиновникам и знакомым и рассказывать — то есть лгать, разумеется, — о своем путешествии по среднему и верхнему течению Конго и о впечатлениях этих месяцев. Шифрованной телеграммой Роджер известил министерство, что собрал достаточно материала, подтверждающего факты бесчеловечного обращения с коренными жителями. И спрашивал, нельзя ли ему на некоторое время обосноваться в соседней португальской колонии, чтобы поработать над отчетом в спокойной обстановке, не отвлекаясь на исполнение рутинных консульских обязанностей. Кроме того, он отослал длинный формальный протест в Верховный суд с перечнем всех бесчинств, творимых в Валле, требуя провести следствие и наказать виновных. И лично отнес этот документ в приемную. Благопристойного вида чиновник пообещал доложить обо всем прокурору, мэтру Левервиллю, как только тот вернется с охоты на слонов.
Роджер Кейсмент по железной дороге доехал до Матади и провел там одну ночь. Оттуда на грузовом судне спустился в Бому. В консульстве он обнаружил гору корреспонденции и телеграмму из министерства, разрешающую уехать в Луанду, чтобы без помех составлять отчет. Его необходимо представить как можно раньше и возможно более полно. В Англии кампания разоблачений Независимого Государства Конго достигла апогея, и в нее включились все крупнейшие газеты, подтверждая или опровергая „зверства“. К жалобам, поданным баптистской церковью, уже какое-то время назад присоединились инвективы британского журналиста, француза по происхождению, Эдмунда Д. Мореля, тайного друга и единомышленника Роджера. Его публикации произвели фурор в палате общин, равно как и в обществе. Поговаривали уже о парламентских слушаниях. Министерство иностранных дел и лично его глава лорд Лэнсдаун с нетерпением ожидали свидетельств своего консула Роджера Кейсмента.
В Боме, как и в Леопольдвиле, Роджер по мере сил и даже рискуя нарушить протокол, чего не случалось раньше за все годы его дипломатической службы, уклонялся от встреч с правительственными чиновниками. Вместо того чтобы нанести визит генерал-губернатору, он ограничился письмом, где ссылаясь на нездоровье, извинялся, что не смог засвидетельствовать свое почтение лично. Ни разу после возвращения не играл ни в теннис, ни на бильярде, ни в карты, не принимал приглашений на ужины и вечера и не звал к себе. Он даже изменил своей привычке рано утром плавать в речных затонах, хотя раньше делал это неукоснительно даже в плохую погоду. Он не хотел никого видеть и стал избегать общества. А еще больше не хотел отвечать на расспросы о последней экспедиции и, значит, говорить неправду. И ни минуты не сомневался, что никому из своих приятелей или знакомых здесь, в Боме, он не сумеет изложить, не кривя душой, свои мысли по поводу того, что увидел, услышал, изведал за последние четырнадцать недель в верхнем и среднем течении Конго.
Все свое время он тратил на решение самых неотложных служебных дел и на подготовку к отъезду в Луанду и Кабинду. В нем теплилась надежда, что когда он из Конго попадет куда-нибудь еще — пусть даже в соседнюю колонию, — то обретет наконец свободу и избавится от этого мрака на душе. Он несколько раз садился писать отчет, но дело не шло. И виной тому был не только упадок сил — едва лишь он брался за перо, правую руку сводило судорогой. Кроме того, Роджера снова стали мучить кровотечения. Он почти ничего не ел, и оба его слуги, Чарли и Мавуку, обеспокоенные столь бедственным видом хозяина, уговаривали его позвать врача. Но Роджер, хотя его самого тревожили бессонница, потеря аппетита и скверное самочувствие, не разрешал, потому что визит доктора Салабера означал: надо будет разговаривать — вспоминать и пересказывать все то, что он сейчас хотел бы только забыть.
Двадцать восьмого сентября на корабле он в сопровождении Чарли добрался до Бананы, а оттуда на другом — в Кабинду. Джон был оставлен на попечении Мавуку. Но и проведя четверо суток в этом городе, где, по крайней мере, его приятели не знали об экспедиции и не заставляли рассказывать о ней, Роджер не обрел ни спокойствия, ни прежней уверенности в себе. И только в Луанде, куда он прибыл 3 октября, ему стало полегче. Британский консул мистер Брискли, человек скромный и услужливый, предоставил ему комнату в офисе. И вот там он наконец засел за работу, набрасывая основные положения своего отчета.
Но в самом деле он стал чувствовать себя лучше — таким, каков был прежде, — лишь через три или четыре дня после приезда в Луанду, за столиком старинного „Кафе Пари“, куда зашел перекусить, прокорпев над работой целое утро. Роджер, просматривавший лиссабонскую газету, заметил вдруг через окно нескольких полуголых африканцев, которые разгружали посреди улицы огромный воз с какими-то тюками — скорее всего, хлопка. Один из туземцев — самый молодой — был очень красив. У него было тело атлета — удлиненно-стройное и крепкое — и под лоснящейся от пота иссиня-черной кожей рельефно проступали напряженные под тяжестью груза мускулы рук, ног и спины. Когда со вскинутым на плечо тюком он шел от телеги на склад, легкая ткань, обвернутая вокруг бедер, распахивалась, и тогда на мгновение показывался свисающий член — красноватый и необычно крупный. Роджер, почувствовав, как будто обдало его волной жара, захотел немедленно сфотографировать статного грузчика. Такого с ним не случалось уже несколько месяцев. Одна мысль вмиг вернула ему бодрость: „Я снова стал прежним“. В дневничке, с которым не расставался, он записал: „Огромный и очень красивый. Я выследил его и уговорил. Спрятавшись под гигантскими папоротниками на пустыре, мы целовались. Он был моим, я принадлежал ему. И выл“. И Роджер глубоко вздохнул, по-прежнему пребывая в жару.
В тот же день мистер Брискли вручил ему депешу из министерства, лично от лорда Лэнсдауна. Министр приказывал немедленно вернуться в Англию и продолжить работу над отчетом о Конго непосредственно в Лондоне. Вечером Роджер впервые поужинал с аппетитом.
Прежде чем 6 ноября сесть на „Заир“, отправлявшийся из Луанды в Лондон с заходом в Лиссабон, Роджер написал письмо Эдмунду Д. Морелю. Они тайно переписывались уже полгода. Лично знакомы не были. О его существовании Роджер узнал сперва от Герберта Уорда, отзывавшегося о ливерпульском журналисте с восхищением, а потом — когда услышал, как бельгийские чиновники обсуждают в Боме
