школы бухгалтеров, выданное в 1903 году, и аттестат зрелости. Да, стало быть, в самом деле он учился в Лондоне и получил диплом бухгалтера.
А под вечер в „Матансасе“ появился и сам Армандо Норманд. Из окна Роджер видел, как в свете фонарей, в окружении обвешанных винчестерами и револьверами охранников с уголовными рожами и восьми-десяти закутанных в амазонские туники женщин прошел мимо и скрылся в соседнем доме этот человек — щуплый, низкорослый и тщедушный, как индеец.
Ночью Роджер несколько раз просыпался в тоске. Он тосковал по Ирландии. Он так мало прожил там и все равно — с каждым днем ее судьба, ее страдания становились ему ближе. И теперь, после того, как он взглянул вблизи на крестные пути других народов, положение его родной страны мучило его еще сильней. Надо как можно скорей покончить со всем этим, завершить и отослать в министерство отчет о Путумайо, а потом вернуться домой и работать, ни на что уж не отвлекаясь, работать рука об руку со своими земляками, преданными идее национального освобождения. Он нагонит упущенное время, он отдаст все силы Эйре, будет исследовать, писать и всеми доступными ему способами убеждать ирландцев: если хотите свободы — добудьте ее самопожертвованием и бесстрашием.
На следующее утро, когда он спустился к завтраку, за накрытым столом — фрукты, маниоковые лепешки, кофе — уже сидел Армандо Норманд. Он и в самом деле оказался мал ростом и худосочен, напоминал старообразного подростка, а голубые глаза то взглядывали пристально и тяжело, то прятались под беспрестанно мигающими веками. Он был в сапогах, в синем комбинезоне и кожаной куртке с карандашом и блокнотом в кармане. На поясе висела кобура.
По-английски он говорил безупречно, хоть и со странным акцентом, происхождение которого Роджер определить не мог. Был очень скуп на слова и поначалу, когда Роджер расспрашивал его о жизни в Лондоне и о том, кто он по происхождению — „ну, допустим, перуанец“, — отделывался односложными ответами, а потом, услышав, что членов комиссии потрясло, как бесчеловечно обращаются с коренными жителями во владениях британской компании, — сказал довольно высокомерно:
— Пожили бы здесь — думали бы иначе. — И после небольшой паузы добавил: — С животными по- человечески не обращаются. Водяная змея, пума, ягуар слов не понимают. Дикари тоже. Впрочем, я знаю, что европейцев, которые оказались здесь проездом, все равно не убедишь.
— Я двадцать лет прожил в Африке, а в чудовище не превратился, — ответил Роджер. — В отличие от вас, сеньор Норманд. Слава о вас бежит далеко. Рассказывают такие ужасы о ваших подвигах в Путумайо, что это превосходит всякое воображение. Вам это известно?
Армандо Норманд нисколько не смутился. Окинув собеседника все тем же пустым, ничего не выражающим взглядом, он лишь пожал плечами и сплюнул.
— Позвольте узнать, скольких человек вы убили? — в упор спросил Кейсмент.
— Сколько надо было, столько и убил, — сказал управляющий прежним тоном и поднялся. — Извините. Работа ждет.
Роджер испытывал к этому маленькому человечку такое отвращение, что решил — пусть его опрашивают члены комиссии, сам он этого делать не станет. Но заслушает показания надсмотрщиков и охранников, которые согласятся отвечать на вопросы. И в самом деле занимался этим с утра и до обеда, посвящая остаток дня расшифровке записей, сделанных во время бесед. По утрам он купался, фотографировал, а потом работал не разгибаясь. Ночью валился на кровать. Но сон его был прерывист и лихорадочен. Роджер замечал, что с каждым днем теряет в весе.
Он в самом деле очень устал и перенасытился впечатлениями. И в точности так, как когда-то в Конго, начал опасаться, что повредится в рассудке или вконец утратит душевное равновесие от безумной, ежедневно разворачивающейся перед ним череды разнообразных преступлений, насилий, ужасов. Хватит ли ему сил выдержать этот каждодневный кошмар? И, вспоминая, что в цивилизованной Англии очень немногие верят, будто белые и метисы Путумайо могут дойти до самых пределов дикости, Роджер впадал в еще более глубокое уныние. Он предвидел — его в очередной раз обвинят в преувеличениях, в предвзятом отношении, в нагнетании ужасов ради того, чтобы придать своему отчету побольше драматизма. Но пребывал в этом состоянии не только потому, что жалел туземцев, подвергающихся такому обращению — нет, он знал: после всего, что видел и слышал, чему стал свидетелем, он, вероятно, навсегда утратил столь свойственную ему когда-то в юности способность взирать на жизнь с оптимизмом.
Узнав, что партия носильщиков с грузом каучука, собранным за последние три месяца, двинется из „Матансаса“ в „Энтре-Риос“, а оттуда — в Пуэрто-Перуано, где его погрузят на корабли и отправят за границу, Роджер объявил коллегам, что намерен идти вместе с нею. Они могут оставаться здесь, пока не завершат инспекцию и опрос свидетелей. Члены комиссии были утомлены и обескуражены не меньше Кейсмента. Они рассказали ему, что Армандо Норманд вмиг изменил свою наглую манеру общения, как только они уведомили его, что „сеньор консул“ расследует преступления в Путумайо по поручению самого сэра Эдварда Грея, министра иностранных дел Британской империи, и что убийцы и палачи, коль скоро они служа в английской компании, могут быть отданы под суд в Англии. Тем более если они подданные Великобритании или — как сам Норманд — желали бы сделаться таковыми. Могут и быть переданы перуанскому иди колумбийскому правительству. Услышав это, управляющий стал очень услужлив и послушен. Все свои преступления он отрицал и клятвенно уверял членов комиссии, что если и были совершены какие-либо ошибки, то впредь они не повторятся; индейцев же будут хорошо кормить, в случае надобности — лечить, им будут платить за работу и обращаться с ними по-человечески. Список вышеперечисленных обещаний он вывесил посреди фактории. Нелепая акция, поскольку туземцы, поголовно неграмотные, как и большинство надсмотрщиков, ничего прочитать все равно не смогут. Предназначались эти скрижали исключительно заезжим англичанам.
Пеший переход через сельву от „Матансаса“ до „Энтре-Риоса“ вместе с восьмьюдесятью индейцами, несшими собранный каучук, станет одним из самых тягостных воспоминаний Роджера Кейсмента о его первом путешествии в Перу. Во главе экспедиции стоял не сам Норманд, а Негретти, один из его помощников, похожий на китайца метис, неизменно ковырявший палочкой в золотых зубах: от его громового голоса менялись в лице, подскакивали, ускоряли шаг скелетообразные, исхлестанные бичами индейцы, среди которых было немало женщин и детей. Негретти нес на плече карабин, револьвер на боку и бич, окрученный вокруг пояса. Перед тем как двинуться в путь, Роджер попросил разрешения сфотографировать его, и надсмотрщик, заулыбавшись, согласился. Но улыбка вмиг исчезла, когда Кейсмент показал на бич и предупредил:
— Если увижу, что вы бьете индейца, лично сдам вас в полицию Икитоса.
На лице Негретти появилось выражение полнейшей растерянности. Лишь через секунду он пробормотал:
— Вы, что ли, властью облечены в компании?
— Властью меня облекло британское правительство, поручившее мне расследовать преступления в Путумайо. Вы ведь знаете, наверно, что „Перувиан Амазон компани“, на которую вы работаете, — это британская компания?
Надсмотрщик предпочел сконфуженно удалиться. Кейсмент с той минуты ни разу не видел, чтобы он хлестнул носильщика бичом — Негретти только орал на них и осыпал страшной бранью, когда подгонял индейцев или когда, споткнувшись или вконец обессилев, кто-то ронял корзину с латексом, которую нес на плече или на голове.
Роджер взял с собой троих барбадосцев — Бишопа, Сили и Лейна. Девять их товарищей остались в распоряжении комиссии. Роджер посоветовал держать их в поле зрения, потому что Норманду и его присным, чтобы заставить свидетелей отказаться от своих показаний, ничего не стоило запугать или подкупить их или даже убить.
Самым тяжким в этой экспедиции были не синие мухи, огромные, неумолчно жужжащие, изводившие путников днем и ночью, не бури и грозы, обрушивавшие на них потоки ливня и превращавшие почву в скользкую мешанину воды, глины, листьев и поваленных деревьев, не ночевки под открытым небом после скудного ужина, состоявшего из банки сардин, миски похлебки и нескольких глотков виски или чая из термоса. Ужасней всего — и это мучительно терзало потом угрызениями совести — было видеть этих согнутых под грузом голых индейцев: Негретти и другие надсмотрщики постоянно понукали их, подгоняли, кричали на них, все время сокращая привалы, не давали им роздыха и — ни кусочка еды. Роджер спросил Негретти, почему индейцы не получают дневной рацион наравне со всеми, тот взглянул на него
