шутку, ни всерьез не говорить при свете дня о том, что происходит в супружеской спальне. Чтобы не превращать любовь в обыденность, чтобы сохранить ее сакральную, магическую ауру, как говорил Ригоберто. В самом начале супружеской жизни, когда донья Лукреция только начинала постигать тайный мир своего мужа, он попросил ее прочесть книгу «Homo Ludens» Йохана Хейзинги [81], который полагал, что залогом счастья влюбленных могут стать игры и священное для обоих пространство. «Нашим сакральным пространством была постель», – подумала женщина. Они с Ригоберто были счастливы, играя в свои ночные игры, которые поначалу слегка обескураживали ее, а потом захватили, заполнили ее жизнь – ее ночную жизнь – и всякий раз дарили что-то новое. Так продолжалось бы и по сию пору, если бы не безумная история с мальчишкой.
– Кто без причины смеется – в своих грехах признается, – раздался звонкий голосок Хустинианы, которая, по обыкновению, принесла чай и тосты. – Привет, Фончито!
– Папа написал мамочке письмо, и скоро-скоро они помирятся. Все как я говорил, Хустита. Ты приготовила мне тосты?
– Сегодня с маслом и клубничным мармеладом. – Хустиниана уставилась на донью Лукрецию. – Вы собираетесь помириться с сеньором? Значит, мы снова переедем в Барранко?
– Чушь, – отмахнулась сеньора Лукреция. – Ты что, его не знаешь?
– А вот посмотрим, – заявил Фончито, налетая на тосты, пока донья Лукреция разливала чай. – Хочешь пари? На что спорим, что вы помиритесь?
– Идет, – сдалась донья Лукреция. – А что я получу, если ты проиграешь?
– Поцелуй, – усмехнулся мальчик и подмигнул мачехе.
Хустиниана расхохоталась:
– Ну вот что, голубки: я, пожалуй, пойду и оставлю вас наедине.
– Помолчи, дурочка, – прошипела донья Лукреция, но девушка уже скрылась за дверью.
Чай они допивали в полном молчании. Донья Лукреция размышляла, какой будет их жизнь с Ригоберто после всего, что произошло. Нет, такую глубокую трещину не заделать. Приключилось нечто ужасное, и ничего уже нельзя исправить. Разве возможно, чтобы они, все трое, вновь поселились под одной крышей? Женщина ни с того ни с сего вспомнила, как двенадцатилетний Иисус вступил в храме в спор со старцами и посрамил их. Но Фончито вовсе не был божественным отроком, вроде Иисуса. Скорее уж Люцифером, юным князем тьмы. Это невинное дитя одно повинно в случившемся.
– Знаешь, чем еще я похож на Эгона Шиле? – Голос Фончито вывел донью Лукрецию из задумчивости. – Мы оба шизофреники.
Как ни старалась донья Лукреция, сдержать смех ей не удалось. Впрочем, она тут же замолчала, уловив за беспечностью пасынка нечто зловещее.
– Ты хоть знаешь, что такое шизофрения?
– Это когда кто-нибудь думает, что он не один, а их двое или больше, – старательно выговорил Фончито. – Мне папа вчера объяснил.
– Тогда ты вполне можешь им быть, – вкрадчиво проговорила донья Лукреция. – В тебе прекрасно уживаются ребенок и старик. Ангел и демон. Но при чем тут Эгон Шиле?
Мордочка Фончито снова расплылась в довольной улыбке. Пробормотав: «Минуточку», он выудил из портфеля увесистый альбом с репродукциями. Донья Лукреция была готова поклясться, что в портфеле помещались еще по крайней мере два таких фолианта. Он что, повсюду таскает их за собой? Маниакальная страсть мальчишки ко всему, что связано с давно умершим художником, начинала утомлять донью Лукрецию. Если ей еще когда-нибудь доведется поговорить с Ригоберто, она первым делом попросит его отвести сына к психологу. Женщина усмехнулась. Что за нелепая идея: давать бывшему мужу советы по поводу воспитания ребенка, из-за которого рухнула их семья. Еще немного, и она сама окончательно спятит.
– Взгляни, мама. Ну, как тебе?
Она взяла из рук мальчика книгу и принялась вглядываться в репродукции, стараясь сосредочиться на кричащих, контрастных образах: повсюду были изображены мужчины, по одному, по двое или по трое; одетые, завернутые в тоги, голые, они со всех сторон наступали на донью Лукрецию, смотрели ей прямо в глаза, бесстыдно демонстрировали гигантские члены.
– Шиле после Рембрандта написал больше всех автопортретов.
– Это не значит, что он шизофреник. Скорее уж нарциссист. Как тебе кажется, Фончито?
– Ты невнимательно смотрела. – Мальчик пролистал несколько страниц. – Неужели не видно? Он же повсюду раздваивается и расстраивается. Вот здесь, например. «Глядя на самих себя», тысяча девятьсот одиннадцатый год. Кто все эти люди? Он сам. А «Пророки (Двойной автопортрет)» того же года? Приглядись повнимательнее. Снова он, одетый и раздетый. И еще «Тройной автопортрет», два года спустя. Теперь он в трех лицах. И вот здесь, справа, еще три маленькие фигурки. Так он себя видел, все это разные Эгоны Шиле, слившиеся воедино. Что это, если не шизофрения?
Голос Фончито дрожал, глаза сверкали, и донья Лукреция поспешила успокоить его.
– Шиле действительно был предрасположен к шизофрении, как многие творческие натуры, – начала она. – Художники, поэты, музыканты. У них очень сложный внутренний мир, его не вместить одной личности. Но ты самый нормальный ребенок на свете.
– Не говори со мной как с несмышленым младенцем, пожалуйста, – обиделся Фончито. – Я таков, каков я есть, ты сама только что это сказала. Старик и ребенок. Ангел и демон. В общем, шизофреник.
Донья Лукреция погладила мальчика по голове. Ей захотелось схватить пасынка в охапку, посадить на колени и долго ласкать.
– Ты скучаешь по маме? – вырвалось у доньи Лукреции. Смутившись, она спросила по-другому: – Я хочу сказать, ты часто о ней думаешь?
– Почти никогда, – спокойно ответил Фончито. – Я и лица бы ее не помнил, если бы не фотографии. А скучаю я только по тебе. И очень хочу, чтобы вы с папой помирились.
