еще поедет учиться в Европу наравне с Хэйдокскими детьми. О!.. К нам с Би теперь заходит множество народу. Поверите ли, даже мамаша Богарт как-то пришла! Она… она очень любезно держалась. И затем, часто заходит мастер с лесопилки. Да, у нас теперь куча друзей. Вот оно как!
Хотя Кэрол казалось, что город менялся не больше окружавших его полей, тем не менее все эти три года шло непрерывное переселение. Житель прерии постоянно движется на запад. Может быть, это происходит потому, что он потомок старых землепроходцев, а может быть, просто недостаток впечатлений заставляет его искать их за новым горизонтом. Город остается все тем же, но отдельные лица сменяются, как классы в колледже. Ювелир без всякой видимой причины продает свою лавку в Гофер-Прери, переезжает в Алберту или в штат Вашингтон и открывает там точно такую же лавку, как у него была, и в точно таком же городке, как оставленный им. Кроме лиц свободных профессий и богачей, население не стремится к оседлости и постоянству в занятиях. Фермер становится лавочником, полицейским, содержателем гаража, владельцем ресторана, почтмейстером, страховым агентом и снова фермером, а община более или менее безропотно страдает от его неопытности в каждом из этих занятий.
Бакалейщик Оле Йенсон и мясник Даль перебрались в Южную Дакоту и Айдахо. Доусоны, захватив десять тысяч акров степной земли, уместившихся в маленькой чековой книжке, выехали в Пасадену, где их ожидали домик с верандой, солнце и кафетерий. Чет Дэшуэй продал свое мебельное и похоронное дело и переселился в Лос-Анжелос, где, как сообщал «Неустрашимый»,
Рита Саймоне вышла замуж за Терри Гулда и оспаривала у Хуаниты Хэйдок репутацию самой веселой из молодых дам. Но и Хуанита продвигалась вверх: после смерти отца Гарри сделался старшим компаньоном в галантерейном магазине, и Хуанита теперь язвила, бранилась и кудахтала, как никогда. Она купила бальное платье, выставляя свои ключицы напоказ «Веселым семнадцати», и поговаривала о переезде в Миннеаполис.
Чтобы отстоять свои позиции в соперничестве с новой миссис Гулд, она сделала попытку привлечь в свой лагерь Кэрол, со смешком нашептывая ей, что «многие считают Риту наивной, но мне-то хорошо известно, что она знает гораздо больше, чем полагается невестам. И, конечно, Терри, как врач, ничего не стоит рядом с вашим мужем».
Кэрол и сама охотно последовала бы за мистером Оле Йенсоном и эмигрировала хотя бы на другую Главную улицу. Бегство от знакомой скуки к незнакомой хоть на время вызвало бы новые переживания, открыло бы какие-то перспективы. Она намекала Кенникоту о богатых возможностях для медицинской практики в Монтане и Орегоне, хотя знала, что он доволен Гофер-Прери и никуда не хочет ехать. Но в душе у нее рождались смутные надежды, когда она думала о переезде, спрашивала на станции схемы железных дорог или взволнованно водила пальцем по картам.
Но случайный наблюдатель не заметил бы в ней недовольства и не догадался бы, что перед ним упорная отступница от веры Главной улицы.
Добропорядочный гражданин думает, что всякий бунтовщик беспрерывно кипит возмущением, услыша о такой Кэрол Кенникот, он только охнет: «Что за ужасная личность! Вот уж, наверное, мука — жить с нею под одной крышей! Слава богу, что среди моих близких все довольны жизнью!» В действительности же Кэрол едва ли пять минут в день посвящала своим одиноким мечтам. Вероятно, даже в кругу порицающего ее гражданина нашелся бы по крайней мере один скрытый бунтарь, мыслящий не менее предосудительно, чем Кэрол.
Ребенок заставил ее серьезнее относиться к Гофер — Прери и к их коричневому дому как естественному месту жительства. Кенникот был доволен ее любезностью с миссис Кларк и миссис Элдер, и когда она привыкла участвовать в разговорах о новом кадиллаке Элдеров и о поступлении старшего сына Кларков в контору мукомольного завода, эти темы приобрели в ее глазах значительность, стали чем-то повседневно необходимым.
На год или два почти все ее чувства сосредоточились на Хью, и она больше не критиковала лавок, улиц, знакомых… Она бегала в лавку к дяде Уитьеру за коробкой овсянки, рассеянно выслушивала, как он жаловался м негодовал на Мартина Мэони за то, что тот имел наглость утверждать, будто ветер во вторник был не юго — западный, а южный, и возвращалась назад по улицам, на которых нельзя было встретить ни одного нового лица. Думая всю дорогу о том, легко ли у Хью прорежутся зубки, она не сознавала, что эта лавка, эти ряды темных домов и составляют горизонт ее жизни. Она выполняла свою работу и радовалась, выиграв у Кларков в пятьсот одно.
Самым значительным событием двух ближайших лет после рождения Хью был уход Вайды Шервин из школы и ее замужество. Кэрол была подружкой на свадьбе. Так как венчание происходило в епископальной церкви, все женщины явились в новых замшевых туфлях и длинных белых лайковых перчатках, придававших им изысканный вид.
Все эти годы Кэрол была словно младшей сестрой Вайды и не имела ни малейшего понятия о том, что Вайда очень любила ее, так же сильно ее ненавидела и была как-то по-особому связана с нею.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Серая сталь махового колеса, которое от быстрого вращения кажется неподвижным, серый снег в аллее вязов, серые сумерки, в которых прячется солнце, — вот серая жизнь тридцатидевятилетней Вайды Шервин.
Она была маленького роста, подвижная и бледная. Светлые волосы ее поблекли и казались сухими. Ее синие шелковые блузки, скромные кружевные воротнички, высокие черные ботинки и матросские шляпы таили не больше очарования и поэзии, чем школьные парты. Но ее внешность определяли глаза: их выражение говорило о сильной личности, о вере в полезность и целесообразность всего существующего.
Глаза у нее были синие и никогда не останавливались подолгу на одном предмете. В них горели то смех, то жалость, то восторг. Если бы кто-нибудь увидел ее спящей, когда разглаживались морщинки вокруг ее глаз и опущенные веки скрывали сверкающие зрачки, он не поверил бы, что это такая сильная натура.
Вайда родилась в деревушке, затерянной меж холмов Висконсина, где ее отец был бедным священником. Она училась в ханжеском колледже, потом преподавала два года в горнопромышленном городке, полном смуглолицых татар и черногорцев и железорудных отвалов. Когда же она приехала в Гофер-Прери и увидела его деревья и сверкающий простор пшеничных полей, она решила, что попала в рай.
Она соглашалась с другими учителями в том, что школьное здание сыровато, но считала, что классы расположены очень удобно, что бюст президента Мак-Кинли на верхней площадке лестницы — прекрасное произведение искусства и что вид этого славного, честного президента-мученика не может не служить источником вдохновения. Она преподавала французский и английский языки, историю и латынь — особый вид латыни, который сводится к метафизическим рассуждениям о косвенной речи и абсолютном аблативе. Каждый год она наново убеждалась, что ученики как будто начинают учиться успешнее. Она потратила четыре зимы на создание Дискуссионного клуба, и когда дискуссия действительно в одну из пятниц прошла оживленнее и ораторы не забыли ни одного слова из своего текста, она почувствовала себя удовлетворенной.
Она жила полезной трудовой жизнью и казалась холодной и простодушной. Но втайне страхи, желания и сознание их греховности разрывали ей сердце. Она знала, в чем дело, но не решалась назвать вещи своими именами. Она ненавидела самый звук слова «пол». Ей снилось, что она затворница в гареме, белотелая, пышногрудая, и она просыпалась в трепете, беззащитная в полумраке своей комнаты. Она молилась Иисусу, всегда ему — сыну божию, принося ему весь неутолимый пыл своего обожания, обращаясь
