берете.
— Не будем говорить о серьезном. Я не сестра Фолконер — сегодня я Шэрон. И, подумать только, что мне случалось выступать перед пятитысячной аудиторией! Пошли! Бежим на тот холм — кто скорей?..
Широкий холл, по традиции увешанный гравюрами по меди и индейским оружием, тянулся во всю ширину дома, от парадного крыльца и до задних дверей, выходящих в сад, все еще ярко пестреющий пурпурными астрами и золотистыми циниями.
Шэрон помчалась через холл, по саду, мимо каменных солнечных часов, по высокой жесткой траве и вбежала в залитый солнцем фруктовый сад на вершине холма. Нимфа, а не торжественная Юнона[92]! А он, тяжелый, неуклюжий, поспешал за ней, неуклонно настигая, думая не столько о ее легкости и грации, сколько о том, что, бросив курить, он стал явно меньше задыхаться — да, несомненно.
— Умеете бегать, ничего не скажешь! — воскликнула она и, переводя дыхание, остановилась у садовой ограды, обсаженной шпалерными грушами.
— Еще бы! А футболист я какой! Форвард — сила страшная, так-то, мой юный друг!
Он подхватил ее на руки, и она, болтая ногами и отбиваясь, была вынуждена восхищенно признать:
— Вы ужас какой сильный!
Но солнечный октябрьский денек был так покоен и безмятежен, что разрезвившийся Элмер утих, и, чинно взявшись за руки и размахивая ими в такт шагам, они поднялись на холм и так же чинно беседовали (Элмер лез из кожи вон, стараясь не ударить в грязь лицом перед семейством Фолконер, старым родовым поместьем и чернокожими слугами). Беседовали о том, какие беды сулит миру дух критиканства и как талантлив Э. О. Экселл, автор священной, но в то же время зажигательной музыки.
Переодеваясь к обеду, иными словами, облачаясь в коричневый костюм и повязывая сногсшибательный новый галстук, Элмер тревожился. Слишком безоблачны были эти несколько часов дружеской близости. Что-нибудь, наверное, да нарушит ее. Шэрон вскользь упоминала о каких-то братьях, заносчивых тетках и кузинах, а дом так велик, что в недрах его коридоров может скрываться целая туча родственников. Неужели ему предстоит встретиться за обедом с враждебно настроенными реликвиями прошлого, которые будут пялить на него глаза и приставать с разговорами и в конце концов сочтут дремучим провинциалом? Он заранее читал пренебрежение в их надменных и выцветших глазах. Он уже ясно представлял себе, как Шэрон, поддавшись их презрительному неодобрению, стряхнет с себя сомнительное очарование его дерзости и жизненной энергии.
— Проклятие! — произнес он. — Я ничуть не хуже их!
Он нехотя спустился в старомодную, уютную гостиную с этажеркой, уставленной безделушками: китайская туфелька, олень, вырезанный из черного ореха, раковина с Мадагаскара, кувшин с засушенным тростником, — со старинным секретером, и столиком с раздвижной крышкой, и симпатичной старенькой кушеткой перед белым камином. И эта комната и весь обширный дом полны были шорохов, таинственных скрипов и мертвых подозрительных глаз… В коттедже, что остался в канзасском Париже, не было ни шорохов, ни воспоминаний… Элмер стоял тоскливо, как провинившийся мальчуган: вот он и кончился, его романтический побег с девушкой из барского дома… Но так велико было его преклонение перед ней, что он даже не возмущался тем, что у него отнимают самое дорогое на свете.
Но вот в дверях появилась она, ничуть не похожая на проповедницу, элегантная, любезная, в черном атласном вечернем платье, отделанном золотыми кружевами… Ему еще не случалось иметь дело с людьми, которые носят вечерние туалеты… Она весело протянула ему руку, но он-то подошел к ней совсем не весело, а скорей смиренно, дав себе слово не посрамить ее в глазах подозрительной родни.
Рука об руку вошли они в столовую, и он увидел, что стол накрыт всего на двоих.
Он чуть не рассмеялся от радости, чуть не воскликнул: «А я-то думал, что будет масса народу!» — но удержался и неторопливо подвинул ей стул.
Затем так же неторопливо он прочел молитву.
Свечи и красное дерево, серебро и старинные кружева, розы и веджвудский фарфор, дворецкий в бутылочно-зеленом фраке, жареная дичь. Онемев от блаженства, он слушал, как она рассказывает пресмешные истории из своей евангелической жизни: о теноре-солисте, толстяке Эделберте Шупе, который обожает ликер «creme de cocoa»; о жене фермера-шведа, которая, добившись, что ее мужа отучили молитвами от пьянства, черной брани и нюхательного табака, пыталась отучить его молитвами и от игры в шашки; после чего он пошел и напился до полного бесчувствия.
— Я никогда еще не видела вас таким притихшим, — сказала она. — Право, вы можете быть очень ничего. Хорошо вам?
— Ужасно!
Над главным крыльцом находилась открытая терраса, и здесь, одевшись потеплее — вечер был прохладный — и развалившись в удобных шезлонгах, они пили кофе и грызли мятные лепешки. У ног их шумели верхушки деревьев; а когда их глаза привыкли к темноте, они увидели и реку при свете звезд. Прокричала, пролетая мимо, сова. Мягкий, ласковый, шелестящий воздух обвевал их лица.
— О боже, хорошо, как хорошо! — вздохнул он, ища ее руку, и почувствовал, как она доверчиво скользнула в его ладонь. И вдруг он сам безжалостно, обдуманно разрушил это очарование: — Слишком уж, думается, хорошо для меня! Шэрон, я никчемный, отпетый тип. Проповедник я неплохой, вернее, мог бы стать неплохим проповедником, если бы представилась возможность, но сам я… барахло. Я бросил пить и курить ради вас — я и правда бросил! Но раньше я пил, как лошадь, и, пока не встретил вас, ни одну женщину в грош не ставил, кроме матери. Я всего-навсего второсортный коммивояжер. Я родом из Парижа, штат Канзас, но даже этого захолустного городишки я не стою, потому что там народ приличный, работящий, а меня даже и таким не назовешь. Вы же — не только пророчица — а вы пророчица, конечно, настоящая, крупная величина, но к тому же еще и Фолконер! Родовитая семья! Старые слуги! И это старое поместье! Да что там! Вы недоступны для меня! Именно потому, что я вас отчаянно люблю. Потому-то и не могу вам лгать.
Он выпустил ее тонкую руку, но она снова тихонько легла на его ладонь, тонкие пальцы стали гладить ложбинки между косточками.
— Вы еще добьетесь славы, — негромко сказала Шэрон. — Я помогу! А я-то, может быть, и пророчица в какой-то мере, но вместе с тем и большая лгунья! Видите ли, вовсе я никакая не Фолконер. Их вообще на свете нет! Я Кэти Джонас. Родом из Ютики. Отец работал на кирпичном заводе. Имя «Шэрон Фолконер» я себе придумала, когда служила стенографисткой. Этот дом впервые увидала два года тому назад. И стариков-негров до тех пор никогда не видала — они служили прежним хозяевам этого поместья, но и они были не Фолконеры — у них фамилия аристократическая: Спрагги! Кстати сказать, за поместье-то это я и четвертой части еще не заплатила. И все-таки я не лгу! Нет! Я в самом деле теперь Шэрон Фолконер! Я создала ее сама — своими молитвами. Я заслужила право быть ею! А вы тоже больше не будете Элмером Гентри, бедняком из канзасского Парижа. Вы станете преподобным доктором Гентри, великим духовным пастырем. О, я рада, что вы тоже без роду, без племени! Сесиль Эйлстон… Ну, любить-то меня любит, но я всегда чувствую, что он смеется надо мной. Ведет счет моим грамматическим ошибкам и не желает видеть, сколько я спасла душ, будь он неладен! А вы… О, вы-то будете служить мне… Будете?
— Вечно!
После этого было сказано немного. Даже о том, что она избавится от Сесиля и возьмет постоянным помощником Элмера, они договорились в несколько фраз, вскользь, как бы между прочим. Он был убежден, что стальная стена ее превосходства, разделявшая их, исчезла.
Однако, когда они вернулись в дом, она весело объявила, что надо лечь пораньше, чтобы завтра рано встать; она сгонит с него фунтов десять на теннисной площадке. А когда он прошептал:
— Где ваша комната, милая? — она рассмеялась и холодно, равнодушно уронила:
— Этого, бедненький, вам никогда не узнать!
И Элмер, дерзкий, предприимчивый Элмер, тяжело ступая, побрел к себе в комнату, медленно разделся и печально постоял у окна, уносясь в темноте душою к неведомым далям. Потом он повалился на
