почту, все еще думал о ней.
У извозчичьего двора Фэшн на ветхом сиденье, снятом с поломанного шарабана, сидел Лем Стейплс, весельчак-ветеринар, местный безбожник. Док Стейплс выписывал журнал «Искатель Истины» — по слухам, атеистический, цитировал Роберта Ингерсолла, Эда Хау[122] , полковника Уотерсона[123], Элберта Хаббарда[124] и прочих авторов, которые, по слухам, держались того мнения, что католик ничуть не хуже методиста или баптиста. Док жил один, по-холостяцки, в маленьком желтеньком коттедже, и Фрэнк слышал, что по вечерам он часов до одиннадцати, а иногда и того позже засиживается в питейном заведении Марта Блюма за крибеджем.
Фрэнк недолюбливал его и даже не был с ним знаком. Он был готов приветствовать всякие честные поиски истины, честные сомнения — но объявить себя атеистом?! На это способен лишь полный идиот, возмущался Фрэнк. Кто же создал цветы, бабочек, закаты, детский смех? Такое
В то утро, когда Фрэнк поспешно шагал по Вермонт-стрит, Лем Стейплс окликнул его:
— День добрый, преподобный отец! Слушайте, вы не торопитесь?
— Я… да нет, не очень.
— Тогда садитесь, посидите. Тут у меня кой-какие вопросы, хотелось бы выяснить.
Фрэнк сел. От неловкости по шее у него забегали мурашки.
— Так вот что, преподобный. Старушка Теркинс рассказывала тут о вашей вчерашней проповеди. По-вашему, выходит так, что, какой бы веры кто ни придерживался, на одно мы все можем положиться железно — это на учение Христа. Так?
— Да, доктор, в общем, так. Грубо говоря.
— И вы считаете, что каждый разумный человек должен следовать этому самому учению?
— Ну, конечно.
— И что церковь, сколько бы за нею ни числилось провинностей, преподносит людям истины Иисуса лучше, чем если б люди обходились вообще без церквей?
— Разумеется. Иначе я бы не был служителем церкви.
— Ну, так объясните тогда, почему девять десятых убежденных, ревностных духовных лиц распадаются на два класса: одни — круглые невежды, которые боятся ада и, не разжевывая, проглотят любую самую дурацкую догму, другие — люди архипочтенные, которые играют в религию, чтобы казаться еще почтеннее? Отчего это? И почему самые умелые рабочие и первоклассные специалисты всех профессий обычно только посмеиваются над религией, а к церкви даже близко не подойдут, хотя бы и раз в месяц? Почему?
— Потому, вероятно, что это просто неправда!
Фрэнк торжествовал. Он взглянул на груду ржавых подков и лемехов в густо разросшейся сорной траве подле кузницы и подумал, что он очистит этот город силой добра.
Он разъяснил уже мягче:
— У меня, конечно, нет точных данных, но фактически почти каждый влиятельный и культурный человек в нашей стране является членом той или иной церковной общины.
— О-о! Является! А является он туда?
Фрэнк побрел дальше расстроенный. Он пробовал успокоить себя тем, что док Стейплс — грубый неуч, который очень забавно пересыпает свой деревенский говор плохо усвоенными книжными словечками. И все-таки он был встревожен. Вот он, тот самый человек из народа, которого полагалось бы убедить служителю церкви.
И Фрэнк вспомнил, как еще в отцовских приходах замечал, сколько людей, считающихся верными чадами церкви, с легким сердцем из месяца в месяц не заходили в нее; вспомнил торговцев, которые с внушительным видом обходили верующих с кружкой для подаяний, а позже, в разговоре с его отцом, выяснялось, что они очень смутно представляют себе, о чем он говорил во время своей проповеди.
Он стал присматриваться к своей собственной пастве. Вот они, солидные «сливки» города и простодушный, добрый деревенский люд, который понимает его только, когда он сулит им райское блаженство в награду за супружескую верность и добросовестное разведение кур или грозит адом за пристрастие к крепкому сидру.
В Катобе имелось одно-единственное городское предприятие, мебельная фабричка, где работали очень опытные мастера, и лишь немногие из них ходили в церковь. Фрэнк Шаллард всю жизнь держался в стороне от тех, кого с мягким пренебрежением именовал «рабочим классом». С кем из них ему приходилось сталкиваться? Служанки в отцовском доме, пожилые набожные и нерадивые негры-истопники, слесари и электромонтеры, приходившие в пасторат, когда требовался какой-нибудь мелкий ремонт; да еще железнодорожные служащие, с которыми он пробовал завязывать беседы в дороге — только их он и знал и всегда относился к ним с бессознательным чувством собственного превосходства.
Теперь он робко пытался завести знакомство со столярами-краснодеревщиками фабрики во время их обеденного перерыва. Они встретили его добродушно, но, уходя, он чувствовал, что они посмеиваются у него за спиной.
Впервые в жизни ему стало стыдно, что он проповедник, христианин. Ему страстно хотелось доказать им, что он все-таки «настоящий мужчина», но он не знал, как это доказать. Он скоро убедился, что все рабочие, кроме католиков, смеются над церковью и благодарят бога, в которого не верят, что им нет надобности слушать проповедь воскресным утром, когда можно так прекрасно посидеть на уютном заднем крылечке, почитывая спортивные новости и потягивая отличное пиво. Даже католики — и те как будто сомневались, что платная месса способна помочь их усопшим родственникам выбраться из чистилища в рай. Некоторые из них сознавались, что выполняют лишь свой «пасхальный долг» — ходят на исповедь и мессу раз в год.
Фрэнку впервые пришло в голову, что он и понятия до сих пор не имел, какая огромная армия умных, независимых тружеников существует в этом мире помимо хозяев, с одной стороны, и грубой рабочей силы — с другой. Он и не подозревал, как эти аристократы-умельцы презирают церковь, как издеваются над своими лидерами из Американской Федерации Труда[125] , которые из предосторожности многословно уверяют всех, что они ревностные христиане. Эти открытия не давали ему покоя. С той поры, проходя по улицам Катобы с видом юного пророка, он чувствовал себя ряженым комедиантом.
Вероятно, он все-таки отказался бы от духовного сана, если бы не преподобный Эндрю Пенджилли, пастор катобской методистской церкви.
Если бы кому-нибудь вздумалось вскрыть Эндрю Пенджилли до самого нутра, оказалось бы, что он насквозь чист и прозрачен, как стекло. То был священник, каких любят изображать в благочестивых романах, только этот существовал на самом деле.
Каждому приходу, в котором ему пришлось побывать за сорок лет службы, он был добрым пастырем. Прихожане любили его, слушали его и платили ему гроши. В 1906 году, когда Фрэнк приехал в Катобу, мистер Пенджилли был уже старый служака, хрупкий и согбенный, с серебристыми волосами, тонкими серебристыми усами и тихой улыбкой, обращенной ко всему миру.
На Гражданскую войну Эндрю Пенджилли пошел мальчишкой-барабанщиком; босой и раненый спал на морозе в горах Теннеси на голой земле и вернулся все еще ребенком. Потом служил приказчиком в лавке и учил детей в воскресной школе. «Обращен» он был еще в десять лет, но в двадцать пять на него произвели неизгладимое впечатление проповеди индейца-евангелиста Осейджа Джо; он стал методистским пастором и с тех пор ни разу не усумнился в благодати господней. В тридцать лет он женился на пылкой девушке- певунье с добрым личиком. Он любил ее такой романтической любовью, что даже укутать ее на ночь ватным одеялом было для него своего рода поэзией, а ее башмаки из сыромятной кожи казались ему
