его исхудалой руки, так дрожала, что дым поднимался судорожными спиралями.
Совершая очередной обход, он наткнулся ночью на моторную лодку, в которой двенадцать «красноногих» собрались бежать на Барбадос, и он внезапно очутился среди них, предлагая взятку, чтоб они его прихватили с собой.
Когда лодка вышла из блекуотерской гавани, он простер руки к своим сестрам и к тишине холмов родного Сэрри; но, когда пропали вдали последние испуганные огни города, он понял, что был трусом, очнулся и высоко вскинул свою узколобую голову.
Он потребовал, чтоб лодку повернули и доставили его обратно. Беглецы отказались, орали на него и заперли его в каюте. Их захватил штиль. Прошло два дня, пока они достигли Барбадоса, и за это время мир должен был уже узнать о его дезертирстве.
На Барбадосе Инчкеп Джонс в полном отупении зашагал по набережной от причала к гостинице и долго стоял в неряшливой комнате, где пахло помоями. Он никогда не увидит своих сестер, не увидит прохладных холмов. Из того револьвера, который он носил, чтоб загонять обезумевших больных назад в изоляторы, из револьвера, который носил под Аррасом[85], Инчкеп Джонс застрелился.
Так подошел Мартин к своему опыту. Главным врачом на место Инчкепа Джонса был назначен Стокс, и тот, в обход закона, назначил Мартина в округ Сент-Свитин полновластным медицинским чиновником. Это назначение и содействие Сесила Твифорда дали ему возможность осуществить опыт.
Твифорд предложил ему свое гостеприимство. Мартина смущало только одно — как уберечь Леору. Он не знал, что ждет его в Сент-Свитине, тогда как Хижина была безопасней любого места на острове. Когда Леора возражала, что, пока он будет проводить свой опыт, холодная рука, задушившая смех Сонделиуса, может добраться и до него и она, Леора, будет ему нужна, он пробовал успокоить ее обещанием, что, если в Сент-Свитине для нее найдется место, он пришлет за ней.
Он, понятно, лгал.
«Было достаточно тяжело видеть смерть Густава. Хоть весь мир провались, я не подвергну ее риску!» — поклялся он.
Он уехал, оставив ее на попечение двух служанок, солдата-дворецкого и доктора Оливера Марченда, который обещал заглядывать, когда будет возможность.
В Сент-Свитине рощи бамбука и какаовых деревьев и остроглавые горы южного Сент-Губерта уступают место сплошному сахарному тростнику. Здесь Сесил Твифорд, худой, резкий человек, властвует над каждым акром земли и толкует по-своему все законы.
Его усадьба Жасминовый Сад была тихим прибежищем среди знойной жужжащей равнины. Дом был старый и низкий, оштукатуренный, с толстыми каменными стенами; в комнатах — деревянная панель, фарфор, портреты и шпаги Твифордов за три сотни лет; а между крыльями дома — обнесенный оградой сад в ослепительном блеске шаронских роз.
Твифорд провел Мартина через низкие прохладные сени и представил его пяти великанам-сыновьям и своей матери, которая последние десять лет, со смерти его жены, была хозяйкой дома.
— От чая не откажетесь? — спросил Твифорд. — Сейчас спустится вниз наша американская гостья.
Он сказал это не задумываясь — так он был уверен, что раз Твифорды из поколения в поколение пили здесь чай в установленный час, никакая паника не помешает им пить чай по-прежнему в этот самый час.
Когда Мартин прошел в сад, когда увидел старинное серебро на плетеном столе и услышал спокойные голоса, чума показалась побежденной, и он понял, что здесь, в четырех тысячах миль к юго-западу от Лизарда[86], он в Англии.
Сели за стол. Шла любезная, но несколько натянутая беседа, когда спустилась вниз американская гостья и с порога уставилась на Мартина так же странно, как и он на нее.
Он видел перед собой женщину, которая могла бы быть его сестрой. Ей было, верно, лет тридцать против его тридцати семи, но сухощавостью, бледным лицом, черной бровью и темными волосами она была словно его двойник, его второе заколдованное «я».
Мартин точно слышал свой голос, прохрипевший: «Но вы же моя сестра», — и она раскрыла губы, но ни он, ни она не сказали ни слова, только поклонились друг другу. Она села. Мартин никогда не чувствовал так остро присутствие женщины.
До наступления вечера он узнал, что она — Джойс Ленион, вдова Роджера Лениона из Нью-Йорка. Она приехала на Сент-Губерт осмотреть свои плантации и попала в карантин. Он слышал где-то мельком о ее покойном муже, как о богатом молодом человеке из хорошей семьи; он как будто даже припомнил, что видел в «Ярмарке тщеславия» фотографию: Ленионы на взморье в Палм-Биче.
Она говорила только о погоде, о цветах, но была в ней нарастающая веселость, которая расшевелила даже неподатливого Сесила Твифорда. Перебив ее на непринужденном подтрунивании над самым громадным из великанов-сыновей, Мартин повернулся к ней:
— Вы в самом деле моя сестра.
— Очевидно. Что ж, раз вы ученый… Вы хороший ученый?
— Довольно хороший.
— Я знакома с вашей миссис Мак-Герк. И с доктором Риплтоном Холабердом. Мы встречались в Хессиан-Хуке. Знаете вы это место?
— Нет, я… Да, слышал о нем.
— Знаете, конечно. Это обновленная часть старого Бруклина, где писатели, экономисты и всякая такая публика, в том числе чуть что не первоклассные таланты, общаются с теми, кого можно назвать чуть что не сливками светского общества. Там принято одеваться к обеду, и вместе с тем каждый знает, кто такой Джеймс Джойс. Доктор Холаберд — обаятельный человек, вы не находите?
— Собственно говоря…
— Скажите мне… Я говорю искренне: Сесил объяснил нам, какой вы хотите провести опыт. Могу я вам помочь — в качестве сиделки, кухарки, чего угодно, — или я буду вам только помехой?
— Я еще не знаю. Если можно будет вас использовать, я не постесняюсь.
— О, не будьте вы так серьезны, как наш Сесил или доктор Стокс. Они не находят вкуса в игре. Вам нравится Стокс? Сесил на него молится, и я не сомневаюсь, что он начинен всякими добродетелями, но я нахожу его страшно сухим, и тощим, и неаппетитным. Вы не думаете, что он мог бы быть немного веселее?
Мартин отрезал себе возможность узнать ее лучше, разразившись упреками:
— Позвольте. Вы сказали, что находите Холаберда обаятельным. Меня огорчает, что вы польстились на его научную требуху и не оценили Стокса. Стокс — твердый человек, слава богу, и, может быть, грубый. Как не быть ему грубым? Он борется с миром, который млеет в телячьем восторге перед фальшивым обаянием. Ученый, пройдя через свою иссушающую работу, должен в какой-то мере загрубеть. А Стокс, уверяю вас, родился исследователем. Вот бы его к нам, к Мак-Герку. Груб? Вы не услышите, что он груб со мной!
Твифорд глядел растерянно, мать его глядела деликатно-шокированной, а пятеро сыновей глядели безразлично, как быки, пока Мартин яростно пытался вызвать перед ними образ варвара, аскета, высокомерного служителя науки. Но красивые глаза Джойс Ленион глядели благосклонно, и, когда она заговорила, в ее голосе меньше ощущалась космополитическая вышколенность светской женщины.
— Да. Тут, верно, такая же разница, как между мной, играющей в плантатора, и Сесилом.
После обеда он пошел с нею в сад и старался защититься, сам не зная точно, от чего, пока она не предложила:
— Дорогой мой, вы так усердно извиняетесь за то, что не любите извиняться! Если вы действительно мой брат-близнец, окажите мне честь посылать меня к черту всякий раз, когда вам этого захочется. Я не стану обижаться. А что касается вашего Готлиба, который, видно, владеет вами, как наваждение…
— Наваждение? Вздор! Просто он…
Они расстались через час.
Меньше всего Мартин хотел бы испытать еще раз такую цыплячью, мальчишескую, раздражающую тревогу, какую доставляла ему Орхидея Пиккербо, но, когда он улегся спать в комнате со старыми гравюрами и кроватью с пологом, его волновало сознание, что где-то поблизости — Джойс Ленион.
