средство оправдало все ожидания».
Опять Мартин взбесился, опять Терри его успокаивал; и с холодным остервенением, непохожим на пыл тех дней, когда он знал, что его ждет Леора, он вновь принялся за физическую химию.
Он проникал в запутанные тайны определения точек замерзания и осмотического давления и пытался применять выводы, сделанные Нортропом об энзимах, к исследованию фага.
Его увлекали математические законы, так странно предсказывающие явления природы; мир его был холоден, точен, строго материалистичен и беспощаден ко всем, кто строит свои выводы на впечатлениях. Он с каждым днем все больше презирал тех, кто считает камни на мостовой, кто дает номенклатуру видам и разновидностям, кто коллекционирует неосмысленные данные. И, поглощенный занятиями, не замечал, как сменяются времена года.
Однажды он поднял голову и с удивлением обнаружил, что на дворе весна; потом они с Терри отшагали двести миль в Пенсильванских горах по летним дорогам; но, казалось, не прошло и недели, как наступило рождество, и Холаберд весело запорхал по институту.
Отсутствие Готлиба, пожалуй, пошло Мартину впрок, так как он больше не обращался к учителю за разрешением трудных вопросов. Взявшись за проблемы диффузии, он сконструировал собственную установку и, благодаря ли врожденному таланту, или бешеному прилежанию, достиг такого успеха, что заслужил от Терри почти предельную похвалу: «А знаешь, Март, это не так уж скверно!»
К той убежденности, с которой Макс Готлиб, казалось, родился на свет, Мартин шел медленно, спотыкаясь на каждом шагу, но в конце концов пришел. Он желал совершенства техники в поисках абсолютного и доказуемого факта; стремился сильнее всякого Патера «гореть суровым алмазным пламенем», стремился не к жизненным удобствам и доброй славе на торжищах, — он хотел остаться свободным от суетных мечтаний, чтоб они не затуманили ему голову и не размягчили бы волю.
Холаберд дивился не меньше, чем мог бы дивиться Табз, тому, как разбрасывается Мартин в своих работах. Кем он себя в конце концов считает — бактериологом или биофизиком? Но Холаберда смирил прием, оказанный в научном мире первой крупной статье Мартина — о действии икс-лучей, гамма-лучей и бета-лучей на противодизентерийный фаг. Статью хвалили не только в Нью-Йорке, но и в Париже, в Брюсселе, в Кэмбридже, отмечали «глубину анализа, ясность мысли и — да простят нам этот неуместный в научной заметке энтузиазм! — превосходный, дающий подлинное наслаждение стиль изложения», как выразился профессор Беркли Вурц; в доказательство, добавлял он, достаточно привести хотя бы первый абзац статьи:
«В опубликованном мною предварительном сообщении я указывал на ясно выраженное качественное разрушительное действие, оказываемое радиацией эманации радия на бактериофаг анти- Шига. В настоящей статье доказывается, что икс-лучи, гамма-лучи и бета-лучи производят идентичное инактивирующее воздействие на названный бактериофаг. Далее доказывается, что существует количественное соотношение между инактивацией и радиациями, ею производимыми. Выводы, полученные из количественного анализа, позволяют утверждать, что процент инактивации, измеряемый путем определения единиц бактериофага, остающихся после иррадиации взвеси определенной вирулентности гамма— и бета-лучами, есть функция двух переменных величин: милликюри-единиц и времени. Следующее уравнение дает количественное выражение данным, полученным путем эксперимента: (…..)»
Когда директор Холаберд увидел статью (Йио съехидничал: принес ему ее и спросил его мнение), он сказал:
— Блестяще, о, прямо, скажу я, блестяще! Пока, дружок, я имел возможность только бегло ее просмотреть, но я, конечно, прочту ее самым внимательным образом, как только мне удастся выкроить хоть одну свободную минуту.
37
Мартин не виделся с Джойс Ленион много недель после своего возвращения в Нью-Йорк. Она как-то раз пригласила его на обед, но он не мог прийти, и больше она о себе не напоминала.
Определение осмотических давлений, как ни увлекся он им, не могло его удовлетворить, когда он сидел в своем неуютном номере и превращался из доктора Эроусмита в одинокого человека, которому не с кем слова сказать. Он вспоминал, как сидели они у лагуны в теплых сумерках. И раз он ей позвонил и спросил, нельзя ли ему зайти к ней на чашку чаю.
Он смутно знал, что Джойс богата, но после того как он видел ее за стряпней в ситцевом фартуке на кухне сент-свитинской богадельни, он не мог составить себе понятия о ее общественном положении; и ему стало неловко, когда он, чувствуя на себе лабораторную пыль, попал в ее пышный дом и нашел ее нежноголосой властительницей множества слуг. Дом ее был дворец, а дворцы — от совсем маленького, как у Джойс, особняка на восемнадцать комнат и до Букингемского дворца или громадного Фонтенебло — все одинаковы: они задыхаются в преизбытке гордости, они так законченны, что не запомнишь отдельных пленительных мелочей, их не отличить друг от друга, так они все полны любезного и неуютного величия, и поэтому все они до крайности скучны.
Но среди претенциозной роскоши, нагроможденной Роджером Ленионом, Джойс не была скучна. Возможно, ей доставляло удовольствие показывать Мартину, что она собою представляет: появлялись без конца лакеи и все новые виды бутербродов, а Джойс хвалилась: «О, когда я сажусь пить чай, я никогда не знаю, что мне к нему подадут».
Но она его приветствовала возгласом:
— Вид у вас значительно лучше. Я страшно рада. Вы все еще мой брат? А ведь я была хорошей кухаркой в богадельне — правда?
Окажись он там, на острове, любезен и остроумен, он не возбудил бы в ней большого интереса. Она знала слишком много остроумных и благовоспитанных людей, гладких, как слоновая кость, и со знанием дела помогавших ей тратить те четыре или пять миллионов долларов, которыми она была обременена. Но Мартин был одновременно и ученым, делавшим почти интересными формулы осмотических давлений, быстрым и сильным человеком, которого она легко могла вообразить бегущим или ласкающим женщину, и одиноким юнцом, наивно полагавшим, что здесь, в мягком спокойствии своего дома, она все еще та девочка, которая сидела с ним у лагуны, та смелая женщина, что пришла к нему в его пьяную комнату в Блекуотере.
Джойс Ленион умела заставить мужчину разговориться. Больше благодаря ей, чем собственному дарованию рассказчика, он сумел с живостью обрисовать институт, его сотрудников, их распри и драматизм погони по следу научного открытия.
Ее спокойное существование в Нью-Йорке казалось пресным после опасностей Сент-Губерта, и Мартин радостно возбуждал ее своим презрением к комфорту и наградам.
Он заходил временами к чаю, к обеду; познакомился с укладом ее дома, с ее слугами, с наиболее умными — почти совсем умными — из ее друзей. Иные из них ему нравились, и возможно, что он им нравился тоже. С одним ее другом у Мартина шла скрытая война. То был Латам Айрленд, до омерзения хорошо одетый мужчина лет пятидесяти, дельный адвокат, любивший стоять перед камином и напускать на себя спокойно умный вид. Он очаровывал Джойс, говоря ей, что она загадочная натура, а затем разъясняя, что в ней загадочно.
Мартин его ненавидел.
В конце июня Джойс пригласила Мартина на уик-энд в Гринвич, в свой просторный загородный дом, утонувший в цветах. Она почти извинялась за роскошь этого дома; Мартин чувствовал себя вконец несчастным.
Думать о костюмах; мчаться покупать белые брюки, когда хочется следить за пробирками в термостате; напускать на себя непринужденный вид в лимузине, высланном за тобою на станцию, и обдумывать, кому из прислуги дать на чай, и когда, и сколько, — для простого смертного это было пыткой. Мартин почувствовал себя деревенщиной, когда выпалил: «Сию минуту, я только пойду к себе распакую чемодан», а Джойс ласково сказала: «О, это уже сделано».
Он убедился, что лакей выложил из чемодана — на первый же вечер — весь взятый им небольшой запас белья и даже выдавил ему на зубную щетку ленточку пасты.
Он сел на край кровати и простонал:
— Нет, слишком здесь шикарно для нашего брата!
Он ненавидел и боялся этого лакея, который вечно похищал его костюмы, убирая их в такие места, где их нельзя было разыскать, а потом с угрожающим видом возникал на пороге, когда Мартин в напрасных
