разум. Он терпеть не мог заблуждений. Не мог он терпеть и людей. Но до этого вечера он еще не испытывал с такой живостью, что реально только его тело, а некое «я», как бы наблюдавшее за его действиями, просто не существует. До чего же мерзко, что тело порождает такие призраки!
Так Фрост, чье существование он сам отвергал, увидел, что тело его вошло в первую комнату, откуда тянулись трубки, и резко остановилось, заметив обнаженный и окровавленный труп. Произошла химическая реакция, называемая ужасом. Фрост остановился, перевернул труп и узнал Страйка. Потом он заглянул в ту, главную комнату. Филострато и Уизера он едва увидел, его поразило иное: головы на месте не было, ошейник был погнут, трубки болтались. Он увидел голову на полу, но то была голова Филострато. От головы Алькасана не осталось и следа.
Все так же, не думая, что он будет делать, Фрост пошел в гараж. Было пусто и тихо, снег покрыл землю. Фрост вытащил столько бочек с бензином, сколько смог. В комнате, где они занимались с Марком, он сложил все, что только могло гореть. Потом он запер двери изнутри и сунул ключ в переговорную трубку, выходившую в коридор. Он толкал его, пока мог, потом вынул из кармана карандаш и затолкал еще дальше. Когда он услышал, как ключ звякнул об пол, надоедливый призрак — разум — сжался от ужаса. Но тело не послушалось бы, даже если бы он и хотел. Оно облило бензином груду вещей и поднесло к ней спичку. Только тогда те, кто им управлял, позволили ему понять, что и смерть не покончит с иллюзией души — хуже того, именно она закрепит эту иллюзию навечно. Тело исчезло, а душа оставалась. Фрост знал теперь (и не хотел знать), что ошибался всегда, что личная ответственность существует. Но ненависть его была сильнее знания. Она была сильнее даже физической боли. Таким и застала его вечность, как рассвет в старых сказках застает и превращает в камень продавших свою душу.
17. ВЕНЕРА В СЕНТ-ЭНН
Когда Марк выбрался на шоссе, уже занялся день, но солнца видно не было. Колеса еще не оставили следов, лишь отпечатки птичьих и кроличьих лапок чернели на верхнем, пушистом слое снега. Большой грузовик, темный и теплый на фоне белых полей, притормозил, и шофер осведомился: «Куда, в Бирмингем?» «Мне ближе, — ответил Марк. — В Сент-Энн». «А где это?» — поинтересовался шофер. «На холме, за Кеннингтоном». «Ладно, подвезу; только сворачивать не буду».
Попозже, совсем уже утром, он высадил Марка у придорожной гостиницы. Снег обложил и землю, и небо, стояла тишина… Марк вошел в дом и увидел добродушную пожилую хозяйку. Он принял ванну, позавтракал и заснул у огня. Проснулся он в четыре, узнал, что деревня — почти рядом, и решил выпить чаю. Хозяйка предложила сварить ему яйцо. Полки в маленькой зале были уставлены толстыми подшивками «Стрэнда». В одной из них он нашел повесть, которую ровно в десять лет бросил читать, устыдившись, что она детская. Теперь он ее прочитал. Она ему понравилась. Взрослые книги, на которые он ее променял, все оказались чушью, кроме «Шерлока Холмса». «Надо идти», — подумал он.
Однако, он не шел — не потому, что устал (он давно не был таким бодрым), а потому, что смущался. Там Джейн; там Деннистоун; там, наверное, Димблы. Он увидит Джейн в ее мире. Но это — не его мир. Стремясь всю жизнь в избранный круг, он и не знал, что круг этот — рядом. Джейн — с теми, с кем и должна быть. Его же примут из милости, потому что она совершила глупость, вышла за него замуж. Он не сердился на них, только стыдился, ибо видел себя таким, каким они должны его видеть — мелким, пошлым, как Стил или Коссер, нудным, запуганным, расчетливым; и думал, почему же он такой. Почему другим — Димблу, Деннистоуну — не надо сжиматься и оглядываться, почему они просто радуются и смешному, и прекрасному, без этой вечной оглядки? В чем тайна их смеха? Они даже в кресле сидят легко и величаво, с какой-то львиной беззаботностью. Жизнь их просторна. Они — короли, он — валет. Но ведь Джейн — королева! Надо избавить ее от себя. Когда он впервые увидел ее из своего засушливого мира, она была как весенний дождь, и он ошибся. Он решил, что получит во владение эту красоту. С таким же правом можно сказать, что покупая поле, с которого ты видел закат, ты купишь и вечернее солнце.
Он позвонил в колокольчик и попросил счет.
В это время Матушка Димбл, Айви, Джейн и Камилла были наверху, в большой комнате, которую называли гардеробной. Если бы вы заглянули туда, вам показалось бы, что вы — в лесу — в тропическом лесу, сверкающем яркими красками. Взглянув повнимательнее, вы бы решили, что это — один из тех дивных магазинов, где ковры стоят стоймя, а с потолка свисают разноцветные ткани. На самом деле здесь просто хранились праздничные одеяния; и каждое висело отдельно, на особой вешалке.
— Смотрите, Айви, это для вас, — говорила Матушка Димбл, приподнимая зеленую мантию. Цвет ее был и светел, и ярок, а по всему полю плясали золотые завитушки. — Неужели не нравится? Или все волнуетесь? Он же сказал, что Том будет здесь сегодня ночью, самое позднее — завтра.
Айви беспокойно взглянула на нее.
— Я знаю, — кивнула она. — А где тогда будет он сам?
— Не может он остаться, Айви, — объяснила Камилла. — У него все время болит нога. И потом он… скучает. Да, он тоскует по дому. Я все время это вижу.
— А Мерлин еще придет?
— Наверное, нет, — отвечала за нее Джейн. — Мистер Рэнсом не ждет его. Я видела сон, и он был весь в огне… Нет, не горел, а светился разноцветными огоньками. Стоит, как колонна, вокруг него творятся какие-то ужасы, и лицо его такое, словно он выжат до капли… не знаю, как объяснить. Словно он рассыплется в прах, когда силы его оставят.
— Надо платья выбрать, — напомнила Матушка Димбл.
— Из чего она? — спросила Камилла, щупая и даже нюхая зеленую мантию. Спросить об этом стоило: мантия не была прозрачной, но нежно сияла и струилась сквозь пальцы, как ручей. Айви оживилась и спросила в свой черед:
— Интересно, почем ярд?
— Вот, — удовлетворенно произнесла Матушка Димбл, накинув мантию на Айви и как следует оправив. И тут же воскликнула: — О, Господи!
Все три женщины отступили немного в полном восторге. Айви осталась миловидной и простенькой, но качества эти взмыли ввысь, как взмывают в симфониях такты деревенской песни, мячиком прыгая на волнах вдохновенной музыки. Изумленные женщины видели лукавую фею, резвого эльфа, но это была все та же Айви Мэггс.
— Здесь нет ни одного зеркала! — сокрушенно всплеснула руками Матушка Димбл.
— Он не хочет, чтобы мы смотрели на себя, — сказала Джейн, — он говорил, что здесь хватает зеркал, чтобы видеть других.
— Ну, Камилла, — обернулась к ней Матушка, — с вами все просто. Вот это.
— Это вот? — переспросила Камилла.
— Конечно, — подтвердила Джейн.
— Очень вам пойдет, — поддержала Айви. Ткань была стального цвета, но мягкая, словно пена. «Как русалка, — подумала Джейн, глядя на длинный шлейф. А потом: Как Валькирия».
— Мне кажется, — сказала Матушка, — к этому идет венец.
— Я же не королева!.. — воскликнула Камилла. Но Матушка уже одевала ей венец на голову; и почтение — да, почтение, а не жадность, почтение к алмазам, которое испытывают все женщины, запечатало уста и Айви, и Джейн.
— Что вы так смотрите? — спросила Камилла, перед которой камни лишь блеснули на миг.
— Они настоящие? — осведомилась Айви.
— Откуда они? — спросила Джейн.
— Сокровища королевства, моя дорогая, — ответила Матушка. — Быть может, с той стороны луны или из земли, до потопа. Теперь вы, Джейн.
Джейн не совсем поняла, почему ей выпало именно это платье. Конечно, голубое ей шло, но она бы предпочла что-нибудь попроще и построже. Но все охали, и она послушалась, тем более, что ей хотелось поскорей выбрать одеяние для Матушки.
— Мне бы поскромнее, — робко попросила м-сс Димбл. — Я старая, незачем мне позориться.
Камилла носилась метеором мимо пурпурных, алых, золотых, жемчужных, снежно-белых одежд, перебирая парчу и тафту, атлас и бархат. «Какая красота! — восклицала она. — Но это не для вас… Ах, а это! Смотрите!.. Нет, опять не то. Ничего не найду…»
— Вот оно! — закричала Айви. — Идите сюда! Скорей! — Словно платье могло убежать.
