Он пожал плечами.
– Наш кузен, последний граф Эгремонт, узнал о нашем несчастье и добился замены повешения на высылку. Как нам сказали, он не хотел порочить семью. – Кристиан усмехнулся. – Конечно, он сделал это не ради нас, потому что ни разу нас не навестил, чтобы выслушать нашу историю. Полагаю, он считал, что смерть в тюрьме или в далекой колонии предпочтительнее, потому что там умирают быстро и об этом так же быстро забывают. Повешение – дело. Отец достал у друзей деньги, подкупил чиновников и получил такое же постановление в отношении Эймиаса и его брата. Мы остались вместе. Нас переправили в Халкс ждать транспорта в Новый Южный Уэльс... – Он помолчал и продолжил: – Все это теперь в прошлом. Но сейчас я снова в Ньюгейте, – в голосе прозвучала боль, – и сколько ни стараюсь, не могу не вспоминать.
Невероятным усилием воли Кристиан взял себя в руки, и лицо его приняло бесстрастное выражение, но остались жить глаза, полные ужаса и боли. Большие, яркие, пронзительно-синие глаза, не удивительно, что Эймиас подружился с ним, подумала Джулиана. Ей хотелось прижать его к себе. Она физически ощущала ужас, который он всеми силами старался скрыть.
Кристиан повернулся и ударил кулаком в стену.
– Видит Бог, я бы все отдал, чтобы забыть. Довольно часто мне это удается, а вот с ночными кошмарами я справиться не могу. – Он прижался к стене лбом и руками. – А сейчас я не сплю, но все равно здесь. Это лишает мужества. Я все время вспоминаю то, что учил себя забыть. В этих стенах болезни, отвратительная еда, деградация, и никому нет до этого дела, – пробормотал он. – Мужчины и мальчики, женщины и дети с причитаниями идут на встречу с палачом, и последние звуки, которые они слышат в своей жизни, – это веселые крики добрых лондонцев, празднующих их смерть. Но это еще милосердно по сравнению с тем, что достается другим. – Его голос понизился до шепота. – Мужчины умирают по темным углам, и ты узнаешь об этом, лишь когда рассветет. Кроме смерти, нет другого способа уединиться. По ночам мужчины спариваются между собой, иногда добровольно, и ты узнаешь об этом по шуму, который они производят. А иногда кто-то не хочет умирать или ложиться с другим, что тогда делается! Мы не могли защитить всех. Он круто повернулся к ней, глаза его горели.
– Черт меня побери! Негодяй, я не должен был это рассказывать! Совсем потерял контроль над собой. Оставь меня. Убирайся! Тебя оскверняет одно то, что ты здесь со мной! Я – не я. Мне нельзя здесь находиться, это место живет в самых темных уголках моей души, а их много. Иди домой, Джулиана. Я сам приду к тебе, когда смогу.
– Как ты заснешь ночью? – спросила она.
– Нет ничего плохого в том, чтобы не спать. Так легче выжить.
Она сидела тихо. Кристиан отвернулся. Тишина забилась в уши, глухая тишина, порождение темноты, толстых каменных стен, уходящих далеко под землю. К гробу, подумала она. Сюда не доносилось эхо, его пожирал камень. Эхо звучало только в мозгу, но насколько хуже ему, который слышит давнее эхо страхов и боли?
– Меня скоро освободят, – сказал он. – Не беспокойся и не слушай меня. Это неплохая проверка характера. Я вынес и худшее.
Он подошел и сел рядом с ней. Наклонился и глубоко вздохнул.
– Духи, – нежно сказал он. – Господи, как ты хорошо пахнешь.
– Просто мылом и лимонным ополаскивателем, – смутилась она.
– Э нет, французскими духами. Фу! – Он отшатнулся. – От меня наверняка воняет. Прости. Но все, что мне дают, – это ведерко воды. За годы, проведенные здесь, я научился ценить ванну, и когда меня ее лишили, чувствую себя козлом.
– Никакого запаха я не чувствую, – сказала она.
Он коснулся ее щеки:
– Плачешь? Не надо, я этого не хотел, Джулиана. Веселее! Скоро я буду плясать на солнечном свете.
Он выбрал неудачные слова. Она представила себе, как ветер колышет его худое тело, болтающееся на веревке.
– О нет, Кристиан! – закричала она и кинулась ему на шею. От него не воняло – не было привычного пикантного запаха, но слегка пахло мылом, а кожа была теплая и гладкая. Она подняла голову, он посмотрел на нее, потом осторожным движением медленно положил ей руку под затылок. И поцеловал.
Губы были мягкие, теплые.
Джулиана ответила ему на поцелуй, в который вложила страсть, любовь и жалость.
– О, этого делать не следует, – сказал он.
– Тебе не нравится? – спросила она, задрожав, и через силу улыбнулась. – Ты любишь мои поцелуи только перед рассветом?
– Я их люблю в любое время. Ступай домой. Я слышу, идет мой кроткий тюремщик. Наш час уже закончился? – Он встал, и дверь распахнулась.
Там стоял Эймиас и щурился, привыкая к темноте.
– Готова? – спросил он у Джулианы.
– Нет, – сказала она, потому что приняла решение. – Пожалуйста, зайди за мной на рассвете. – И с лучезарной улыбкой добавила: – Я обычно расстаюсь с твоим братом на рассвете, ты же знаешь.
– Что за нелепость! – выпалил Кристиан.
– Если меня поймают, то не все ли равно когда? От репутации не останется и намека. Вообще-то меня скорее обнаружат, если я вернусь сейчас или даже в полночь, потому что мои родственники в это время особенно активны. Я уйду на рассвете, когда они еще спят, – сказала она Эймиасу.
– Не слушай ее, – грубо бросил Кристиан. – В ней говорит жалость.
– Я решила остаться, чтобы оберегать тебя от снов. У меня такое чувство, что со мной ты не ляжешь
