грудей и пышных бедер с тех пор, как в последний раз посещал бордель. Он не ощущал желания, а испытывал только легкое чувство паники. Здесь, как он понял, слишком много слишком хорошего — особенно если учесть, что каждая дама снабжена невидимой этикеткой с ценой — ценой его свободы.
Он не мог ни на одну из них смотреть чересчур пристально или чересчур часто, иначе она пришла бы к выводу, что у нее есть преимущество перед остальными. Хуже того, так решили бы ее родители. Кроме всех прочих неприятностей, он не мог встать с кресла и поэтому видел высокородных невест на уровне их животов и бедер. Чтобы поговорить с ним, дамам приходилось наклоняться, и тогда он видел перед собой их грудь. Выражение лица выгодного жениха становилось все мрачнее, а разговор — все более скованным.
Он не смог бы с интересом разговаривать с этой помешанной на замужестве компанией, даже если бы они были закованы в латы, подумал Драмм, поскольку ему редко встречались более недалекие люди. Все, что их интересовало, — это несчастный случай, произошедший с ним. Когда граф говорил, что теперь в порядке, и отказывался от дальнейшего обсуждения, им приходилось обращаться к единственным темам, в которых они разбирались, — к погоде и сплетням сезона.
Он знал, что несправедлив и разозлен. О чем еще может поговорить с ним незнакомая женщина? Не могли же они ни с того ни с сего начать обсуждать с ним «Одиссею», искусство или литературу, как Александра, думал Драмм. Даже ей было бы трудно при таких условиях придумать какую-нибудь тему для разговора. Но одно он знал наверняка — она не стала бы непрестанно взвизгивать от смеха по поводу любой высказанной им банальности, как поступали многие из его нынешних посетительниц. Он был уверен, что Александра не смотрела бы на него, открыв рот, приходя в экстаз от любого пустяка, который он говорил.
Но она не собиралась завлечь его в свадебные сети, напомнил себе Драмм. А может, она ведет себя так с Эриком, внезапно подумал он и нахмурился, потому что эта мысль была похожа на предательство по отношению к ней.
— У тебя что-то болит, Драммонд? — хмуро спросил граф Уинтертон, глядя на сына сверху вниз.
— Отец! — воскликнул Драмм. — Откуда вы появились? Я имею в виду, что не видел, как вы подошли.
— Да как бы ты смог меня увидеть, сидя в окружении такого собрания красавиц? Я подошел, чтобы проводить к тебе еще двух дам, пожалуй, самых красивых в этом доме.
Драмм с запозданием заметил, кто стоит рядом с отцом — леди Аннабелл, в голубом платье, под цвет ее чудесных глаз. И ее пухлая мамаша, в золотом наряде, под стать своим непомерным амбициям. Обе дамы приветливо улыбались ему.
— Я должен извиниться перед дамами, — продолжал граф, — поскольку здесь так много молодых леди из знатнейших семей Лондона, что они могут решить, будто я специально приглашаю всех английских красавиц, чтобы отвлечь от грустных мыслей раненого сына.
— Никогда, — произнес Драмм с самой очаровательной улыбкой, какую смог изобразить. — Как вы можете такое подумать, сэр? Эти две дамы так ярко сияют, что оставляют остальных в тени.
Он был всего-навсего вежлив, но не солгал в том, что касалось леди Аннабелл. Она все еще оставалась прекрасной, хотя и подзадержалась на ярмарке невест и хотя Драмм слишком хорошо знал ее, чтобы не замечать пустую, расчетливую душу, скрывающуюся за этим изысканным фасадом. У нее были кудри цвета воронова крыла и белая, как алебастр, кожа — так, во всяком случае, твердили в своих пошлых стихах ее многочисленные воздыхатели. Короткая верхняя губа и пухлая нижняя заставляли думать, будто рот умоляет о поцелуях, синие глаза с длинными ресницами ярко сверкали под изящными бровями. Держалась она величественно, что подчеркивалось ее нарядами, поскольку леди Аннабелл, безусловно, обладала непревзойденным вкусом.
В обществе говорили, будто она стала вертушкой и кокеткой после того, как ее избранник, которого леди Аннабелл по-настоящему любила, женился на другой. Но чего не знал никто, думал Драмм, — так это то, что подобное предположение невозможно. Потому что ее единственной любовью была она сама.
— Графиня, — сказал Драмм, обращаясь к ее матери и изображая поклон, — простите меня за то, что я не встаю.
— Мой бедный мальчик! — воскликнула та. — Пожалуйста, сидите! Какое несчастье. Но мы рады видеть, что вы уже выздоравливаете. Мы ни за что не упустили бы возможности проведать вас, если бы не услышали, что вы не принимаете гостей. Нам было очень приятно, когда его сиятельство убедил нас в противном и предложил лично сопроводить нас.
«И вы очень довольны, что он преподносит вам мою голову и руку на серебряном блюде», — подумал Драмм и сказал:
— Я рад, что вы пришли, какова бы ни была причина. Но не забывайте, пожалуйста, что мой отец все еще считает меня мальчиком, хотя я не меньше чем на десять лет старше вашей дочери. Вы же знаете, каковы любящие родители вашего поколения, они думают, что их дети остаются детьми, даже когда тем давно уже за тридцать.
Вот, решил Драмм, пусть не слишком тонкий намек на разницу в возрасте, но с него можно начать, чтобы придержать отца, если он посматривает в сторону дочери графини. Граф Уинтертон с удивленной улыбкой повернулся к нему.
— С какой готовностью дети спешат обвинить родителей в старческом слабоумии, — обратился он к графине. — Я только потому забочусь о Драммонде, что он так поздно созрел. Я сам стал его отцом в возрасте младшем, чем тот, в котором сейчас пребывает ваша прелестная дочь.
Драмм поднял брови.
— Прошу прощения, сэр. В прошлом веке вес было по другому. Мы больше не обязаны жениться прямо из колыбели.
Его отец, казалось, искренне забавлялся.
— Мой дорогой мальчик, ты тоже родился в прошлом веке. Кстати, ты что, все еще спишь в колыбельке?
— Нет, — выдохнул Драмм. — У меня недавно прорезались зубки.
— Так я и думал, — слегка улыбаясь, ответил граф Уинтертон, взглянув на леди Аннабелл, внимательно слушающую их разговор.
Драмм тоже посмотрел на нее. Молодая дама стояла рядом с графом, и он не мог не видеть, какую красивую пару они составляли — его отец высокий и стройный, она — маленькая и аппетитная. Сейчас леди Аннабелл выглядела еще лучше, поскольку ее глаза блестели, а губы приоткрылись в восторженной улыбке. «Неудивительно, — с упавшим сердцем подумал Драмм. — Мы, должно быть, похожи на двух баранов, которые, сцепившись рогами, бьются за ее расположение. Как раз то, что она обожает. Я пробудил у нее интерес, черт побери!
Драмм знал, что отец очень любил свою жену и временные увлечения, которые он позволял себе после ее смерти, никогда не затрагивали его сердца. Хорошо, если бы он нашел себе спутницу жизни. Драмм любил и уважал отца, несмотря на временные разногласия между ними, потому что, невзирая на холодность и ироничность графа, он был человеком чести, человеком, глубоко чувствующим. Драмм мог считать его слишком гордым и гневливым, но никогда не подозревал в жестокости и нечестности.
Не то чтобы Драмм опасался, будто Аннабелл станет обманывать пожилого мужа, взяв себе в любовники кого-нибудь помоложе. Просто он был абсолютно уверен в том, что холодная кокетка может дарить любовь исключительно в физическом смысле. Его отец заслуживал большего. Возможно, он хочет обзавестись еще одним наследником, кто станет его винить? Но существующий наследник считал, что и этого недостаточно.
Кто же эта леди, собирающаяся очаровать всех? — гадал Драмм. Она задержалась возле него, чтобы побеседовать и посмеяться, и молодой граф вынужден был признать, что ее разговор легкий, но не глупый, а смех звучит только тогда, когда ей смешно, и его приятно слышать. Драмм видел — друзья посылают ему встревоженные взгляды с разных концов зала. И еще он заметил, как заинтересованно-удивленно поглядывает отец на прелестную Аннабелл. И все-таки Драмм был слегка разочарован, когда она отошла, чтобы дать возможность и другим поговорить с ним. Она могла быть хорошей приятельницей, если старалась вести себя соответственно, несмотря на проницательную лукавую улыбку, казалось, говорившую — она знает, что он думает о ней.
