добыванием денег и прочими практическими вещами. Родители должны дисциплинировать детей, наказывать ради их же блага. Для стариков это все в прошлом. Они просто наслаждаются жизнью, как и дети. Джо, например, научил мальчиков садоводству, хоть он и бывает сварлив, а Лавиния приучает Эмми помогать на кухне: отмеривать муку, разбивать яйца, мешать варенье. Лавиния учит ее готовить, что в радость для них обеих. Понимаете, у Лавинии нет внучек, а из нее получилась бы такая хорошая бабушка!
— Так это Лавиния готовила ужин? Я думал — вы.
— Мы готовили вместе. Когда-то Лавиния была профессиональным поваром, и я многому у нее научилась. — Пейшенс посмотрела на поднос в его руках. — Кофе, наверно, уже остывает, а нам пора идти к вашей матери. Она уже гадает, что здесь происходит. Из ее комнаты должны быть слышны наши голоса.
Джеймс остолбенел. Его ноги будто вросли в пол, и он не мог двинуться с места. Яркие карие глаза Пейшенс с интересом наблюдали за ним. Снова она за свое — читает мысли!
— Пойдемте!
— Перестаньте мной командовать, мисс Кирби! — огрызнулся Джеймс. — Я войду, когда буду готов.
— Не бойтесь, — сказала она мягко, и он покраснел от злости.
— Это я боюсь? О чем вы говорите? Как вам могло такое в голову прийти?
Она улыбнулась и пошла по коридору. Джеймс неохотно поплелся следом. Пейшенс остановилась у двери, повернула ручку и открыла мягко освещенную уютную комнату.
Взгляд Джеймса метался по квадратной комнате: обитый красным бархатом диван, заваленный разноцветными бархатными подушками, поверх которых восседали три старых плюшевых медвежонка. Рядом круглый столик с розовыми гиацинтами в медном кувшине — до Джеймса доносился их сладкий запах. В дальнем конце комнаты стояла покрытая лоскутным одеялом кровать, на которой полулежала, опираясь на подушки, женщина и смотрела на вошедших.
Джеймс не мог стоять на пороге — это было бы смешно, а он не хотел выглядеть смешным. Он вошел, шагая как робот, пересек комнату и поставил поднос на стол, не решаясь поднять глаза.
— Здравствуй, Джеймс, — сказала мать, и непостижимым образом он мгновенно узнал голос; тембр его стал более глубоким и хрипловатым, но оказалось, что он никогда не забывал его.
Теперь он был вынужден посмотреть на нее. Ее волосы были совершенно седыми, как у Лавинии, но в них был легкий розоватый оттенок. Джеймс смотрел на них и вспоминал сахарную вату на ярмарке. Та же воздушная легкость. Раньше ее волосы были темными, как у него, длинными и блестящими.
Она протянула руку, будто к ней вошел незнакомец. А кем же они были друг другу? Незнакомцами!
С трудом передвигая налитые свинцом ноги, он подошел и взял руку. Когда-то его ладошка пряталась в ее руке, а теперь — наоборот. Пальцы были крошечными и холодными, он мог бы раздавить их.
Джеймс не знал, что сказать. Что сказать человеку, которого не видел столько лет, на которого злился многие годы?
Но было ли лежащее на кровати хрупкое создание женщиной, которую он ненавидел все это время? Когда он видел мать в последний раз, она была молода и красива, пахла французскими духами, источая жизнерадостность. Никакого сходства между двумя образами; только голос остался, чтобы преследовать его, как голос привидения, нашептывающего леденящие душу воспоминания.
— Здравствуйте, — сказал он. Будь проклята эта нелепая ситуация! Будь проклята Пейшенс, притащившая его сюда! Все из-за нее. За кого она себя принимает? Что дает ей право вынуждать людей делать то, чего они вовсе не хотят?
— Садитесь, — сказала Пейшенс тем же тоном, каким командовала детьми, чьими жизнями она управляла так твердо и уверенно. Она подвинула стул, и сиденье ударило его под колени, заставив сесть. — Давайте пить кофе, пока он совсем не остыл.
Сев, Джеймс получил возможность чем-то заняться. Он закинул ногу на ногу, поправил брюки и вдруг заметил на них комочки грязи — наверное, прилипли, когда он был в «домике» Томаса. Он принялся сосредоточенно оттирать грязь, но она уже успела присохнуть. Придется завтра отдать брюки в чистку. Кофе, поданный Пейшенс, предоставил новое занятие. Он медленно помешивал ложечкой, глядя в чашку.
— Сахар?
— Нет, спасибо. — Джеймс обратил на нее потемневшие от гнева глаза, на этот раз желая, чтобы она прочитала его мысли.
Она усмехнулась, не скрывая веселых чертиков в глазах. Конечно, она прочитала его мысли и теперь откровенно веселилась. Более странной женщины он еще не встречал. Она была слишком юной и в то же время слишком взрослой для него. Слишком юной по годам и жизненному опыту; слишком властной, чтобы жить с ней вместе. О чем я думаю? — в ужасе спросил он себя. Жить вместе? Красный от злости на себя и на нее, он отвел взгляд и снова принялся помешивать кофе.
— Может быть, мне уйти, оставить вас наедине? — спросила Пейшенс.
И Джеймс, и его мать в едином порыве произнесли горячее: «Нет!»
Значит, матери тоже нелегко разговаривать с ним? Только теперь Джеймс заметил, как она бледна. Очень худое лицо, на котором видна была каждая тонкая голубая вена под прозрачной, как паутинка, кожей, и все же очень красивое. Время сняло лишнее и обнажило подлинные линии этого лица.
— Пейшенс говорила, что вы долго жили за границей, — сказал он, пытаясь завязать вежливый и ни к чему не обязывающий разговор с этой незнакомкой.
— Франция, Испания, Италия, — кивнула она. — Я попутешествовала.
— Вы пели, как говорит Пейшенс?
Она улыбнулась.
— Это правда. Помнишь, я пела тебе, когда ты был маленьким? Конечно, когда отца не было дома. Он не любил, когда я пела, хотя в первый раз увидел меня именно поющей. Я пела с маленькой группой в одной из лондонских гостиниц. Твой отец обедал там с друзьями, а на следующий день пришел снова и пригласил меня за свой столик. Я думаю, это был первый импульсивный порыв в его жизни. Он был сдержанным человеком. Правда, тогда он был молод, и натура еще не начала проявляться.
— Я не намерен выслушивать от вас оскорбления в адрес отца! — Джеймс встал, но мать умоляюще протянула руку.
— Я не хотела обижать тебя! Извини. Не уходи, Джеймс.
Напряженное ожидание Пейшенс ощущалось почти физически. Увидев ее сосредоточенное лицо, Джеймс снова сел.
Мать вздохнула и снова расслабилась. Рука легла на одеяло. Пальцы без колец были тонкими, как у скелета. Раньше она всегда носила кольца. Он до сих пор их помнил: золотое обручальное кольцо, перстень с рубинами и бриллиантом, подаренный при помолвке, большой бриллиант, который отец Джеймса подарил ей в честь рождения сына. Раньше ее пальцы сверкали при каждом движении.
— Я не знал, что вы были певицей, мне никто не говорил.
Что еще ему не говорили? Но, как ни странно, он помнил ее пение. Она сидит за пианино в гостиной с ним на коленях и поет для него колыбельные и старинные народные песни. Как странно, он совершенно забыл об этом, а теперь вспомнил так ясно. Удивительная вещь — память.
Она слабо улыбнулась.
— Понятно. Твой отец не хотел, чтобы об этом знали. Думаю, он пожалел, что женился на мне, уже в медовый месяц. Семья не одобрила наш брак, его друзья держались со мной высокомерно, да и у нас с ним не было ничего общего. Это была ошибка. Просто поначалу я была ослеплена им: красивый, элегантный, уйма денег. Я чувствовала себя Золушкой, встретившей своего принца, и к тому же это была возможность спастись от своих проблем.
— Значит, — холодно сказал Джеймс, — вы никогда по-настоящему не любили его?
— Некоторое время думала, что любила. Я же сказала, что была ослеплена. Но я хочу быть честной и скажу тебе всю правду. Моя группа не имела большого успеха. Это был конец пятидесятых. В Америке был Элвис и снималось множество музыкальных фильмов, а здесь уже появилась масса рок-групп. Музыка,
