отважно бороздить глубокие воды, направляясь в дальние земли вместо того, чтобы держаться у берегов или плавать от острова к острову. На своих черных судах финикийские капитаны прокладывали курс по звездам, руководствуясь знаниями халдейской астрономии. («Свои знатоки были у тебя, о Тир, они были у тебя кормчими».) Они отправлялись туда, где не могли выдержать легкие гребные галеры, используя попутные ветры Средиземного моря, остерегаясь невидимых течений, помня о безымянных мысах, расположенных вдоль западных берегов, и нанося входы в безопасные бухты и устья рек на карты, которые они ревниво оберегали от взоров других мореплавателей. Они научились тому, как преодолевать штормы или укрываться от них. Им грозила куда большая опасность от встречи с судами критских морских владык, которых сопровождали в те времена весельные суда варварских греческих городов-государств. На открытое море не распространялись никакие правила империи. Никакого кодекса законов не было написано для него, и судьба всякого грузового судна зависела от милосердия оказавшегося на его пути хорошо вооруженного корабля. Финикийские сторожевые корабли, с их бронзовыми носовыми выступами, отводили более слабые суда в отдаленные торговые порты. Такие порты, как и сам Тир, имели зажатые между скалами островки в стороне от побережья или в конце полуострова, куда можно было приблизиться по воде, но трудно было подойти с суши, как было с Карфагеном.
У предков Ганнибала море было в крови.
Те, кто выходит в море на кораблях, привыкают к опасностям, и осторожность становится частью их натуры. Парадоксально, но жажда свободы никогда не оставляет тех, кто водит суда за горизонт. «Дети моря», финикийцы искали любой повод, чтобы избежать разорения войной. Они сделали величайшее открытие: пути, проложенные через глубинные воды моря, — самые безопасные для находящихся в состоянии конфликта людей, населяющих его берега. Средиземное море стало их главной магистралью, и они пытались обмануть соперников рассказами о несуществующих ужасах на этом пути — об острове, на котором Эол держит в повиновении ветры, и о далеком побережье, на котором день всегда равен ночи, а великаны лестригоны пожирают экипажи потерпевших крушение судов. Эти рассказы нашли свое отражение в легендах Гомера. Такие обманчивые на вид, миролюбивые тирцы отчаянно, до последнего вздоха боролись за свободу своего города. Когда она была утеряна, Тир «был ввергнут в молчание посреди моря».
А до той поры Карфаген, Новый Город, посылал ежегодно в Тир деньги в качестве дара храмам древних божеств. Карфагеняне делали это, хотя храмы тех же божеств, Танит, Эшмуна Целителя и Мелькарта, возвышались над самим Карфагеном. Тысячелетняя традиция заставляла священнослужителей Гамилькара возносить молитвы, обратившись на восток, с дурным предчувствием. Имя Гамилькар означало «сын Мелькарта», древнего божества этого города.
Теперь и сам Гамилькар обладал бесстрашием льва. Поэтому наемники шли издалека служить ему, и он никогда не отказывался вознаграждать их. Более того, он устремил свой взор в новом направлении. Магнаты Карфагена, старейшие семьи, которые вели свое происхождение от финикийцев (Баркиды, выходцы из Кирены, не принадлежали к ним), всю свою жизнь испытывали противоречивые чувства. Традиционно обязанные поклоняться древним богам земли обетованной Ханаан, смиренно готовые к жертвам, обособленные от других людей, убежденные в надвигающейся гибели, которая потребует жертв даже от них самих, они возносили молитвы на восток, к своим праотцам. В то же время они стремились использовать различные изобретения, чтобы извлечь из них пользу, собирались даже поменять вековые письменные символы, перейдя на алфавит, подобно сирийцам и грекам. Это стремление к усовершенствованию жизни побудило их удобрять обычные почвы, применять новые методы труда, искать залежи металлов и заодно исследовать неизвестный запад с его дикими обитателями. Туда же устремил взор и Гамилькар Барка. Прежде всего, после того как остров Сицилия был занят победоносными римскими армиями, он нашел способ вести войну, не опустошая оскудевшую казну Карфагена и содержа на горе Эрик несколько тысяч человек за собственный счет. Его неприступную гору было невозможно взять штурмом. Даже когда перестало хватать продовольствия, Гамилькар не сдал своих позиций.
Рыбаки доставляли уловы крупного тунца к подножию горы; иногда в охраняемую бухту проскальзывала какая-нибудь быстрая трирема, которую вытаскивали на берег вместе с запасами, доставленными из Карфагена, чтобы выгрузить их до рассвета. Все это было необходимо, чтобы преодолевать блокаду римских военных кораблей и весельного флота могущественных Сиракуз, которые патрулировали открытое море и соседнюю гавань порта Панорм. В этом была причина безысходности Карфагена. В течение двадцатитрехлетней периодической борьбы эти северные флоты одерживали победу над Африканским побережьем, и господство Карфагена на море пришло к концу. Карфагенские традиционалисты воспринимали это как волю богов, которую люди были не в силах изменить. Усилия Гамилькара на горе Эрик были временным вызовом судьбе, который не мог принести победу.
Со стороны карфагенского совета старейшин было мудрым шагом назначить человека, который и слышать не хотел о том, чтобы сдаваться, своим представителем на мирных переговорах с таким же измотанным врагом. В совете, в который входили старейшины самых богатых семей, имелось много сторонников традиционалистов, а также недругов семьи Баркидов, и большинство высказалось за мир. Если Гамилькару Барке удастся договориться на приемлемых условиях с далекой силой, именующей себя Римской республикой, тогда будет хорошо. Если не удастся — тогда пострадает престиж семьи Баркидов. Обыкновенно старейшины совета не доверяли удачливым полководцам, но изобретательный Гамилькар был во многом исключением.
Мальчик Ганнибал понял, что блокада закончилась, только тогда, когда мириады парусников показались из-за западной части горизонта, а сторожевые корабли римлян пропустили их. Флотилия транспортных судов пришла из Карфагена, чтобы снять гарнизон с горы Эрик, и бросила якоря в заливе, формой напоминавшем полумесяц. Появился сам Гамилькар. Он шел во главе обоза с зерном, и его сопровождали люди, машущие ветками, несущие кувшины со старым вином и оливковым маслом. Таким путем Гамилькар подчеркнул, что с окончанием войны пришел и конец голоду.
Тут произошел инцидент, незначительный сам по себе, но оставивший след в памяти Ганнибала. По обе стороны входа в его дом, у колонн, собрались толпы людей. Часть из них составляли наемники с тщательно начищенным оружием. Это были итальянцы, дезертировавшие из римской армии. Напротив них стояли в ожидании беглые рабы, все еще с железными обручами на шеях, а за их спинами — оборванные женщины.
Один из наемников выступил вперед, и Гамилькар дал ему разрешение говорить. Человек объяснил на отрывистой латыни, что он и его спутники теперь, после того как долгое время служили Гамилькару, должны быть выданы римлянам. Тогда они будут убиты — их распнут на крестах. Рабы, которые не имели права говорить, просто пали ниц. Над их головами разнесся трубный голос великана-ливийца, с такой силой откинувшего голову назад, что зазвенели его серьги. Признанный лидер африканцев, он был всеобщим любимцем и часто пользовался этим.
Гамилькар кивнул и простер к ливийцу руку. В диадеме, которая венчала его головную повязку, сиял, сверкая на Солнце во время его речи, редкий изумруд. Он выслушал их, сказал Гамилькар, и даст им всем ответ на третье утро.
Как и обещал, Гамилькар появился у ворот на третье утро, после жертвоприношения. Он свел свои сильные руки вместе, потом развел их в стороны и сказал слушателям следующее: был заключен справедливый и длительный мир. Никто из дезертиров и никто из беглых рабов не будет выдан. Всех их отвезут в Карфаген, который ими владеет. Поскольку его собственные командные функции закончились с наступлением мира, Гамилькар, не дожидаясь восторженных криков пораженных слушателей, вернулся в свой дом.
Итак, после трех лет блокады гарнизон горы Эрик спустился к стоявшим в ожидании судам. Люди не проявляли радости, покидая свои жилища. Они были истощены голодом и несли с собой мало трофеев. На кораблях они коротали время, подсчитывая, сколько им задолжали карфагенские магнаты. Недовольство наемников вылилось в бунт, который вызвал мятеж рабов и перерос в беспощадную гражданскую войну, изменившую планы их господина Гамилькара и хозяев Карфагена.
Все это могло оставить лишь легкий след в памяти юного Ганнибала, который едва ли понимал, что происходит. К тому же он попал с корабля в свой роскошный дом. Это был дворец в большом городе, где он стал жить со своими сестрами и младшими братьями, где его ждали домашние учителя и слуги готовы были
