концов никому уже и в голову бы не пришло усомниться.
45
Дверь была стальная, тяжелая, уродливая, выкрашенная в черный цвет. Сверху донизу ее, точно грифельную доску, покрывали надписи, выцарапанные тем, что попадалось под руку, что можно найти в кармане или подобрать на земле — ключом, крышкой от бутылки, ножом. Чьи это были автографы? Здесь жило множество людей с «девиантным поведением», которым нелегко ужиться в одном доме, но которых нужно куда-то девать, такова обязанность жилищного управления. И конечно, весь район просто кишел такими типами — на каждом углу стояли сутулые личности с остекленевшими глазами. Возможно, именно они, когда входную дверь запирали с наступлением темноты, выцарапывали надписи. Большинство надписей представляли собой просто мазки краской. Заостренным готическим шрифтом было выведено несколько имен. Железо начало покрываться ржавчиной.
Майкл толкнул дверь, потряс ее. Ему пришлось навалиться плечом, и лишь тогда она со скрипом отворилась. Интересно, как открывают эту дверь старики, которые живут здесь?
На лестнице он увидел длинный ряд потрепанных почтовых ящиков. В этом жилом комплексе, огромном здании из желтого кирпича между Гаррисон-авеню и Вашингтон-стрит, ютились около двух тысяч бедняков. Майкл рассматривал ящики, ища фамилию и номер квартиры. На улице шумели поезда (линия пересекала Вашингтон-стрит подобно огромной многоножке), отчего ящики вздрагивали. Он увидел на одном из ящиков рукописную карточку со странными номерами. Видимо, именно так европейцы пишут цифры — с горизонтальной черточкой поперек семерки и длинным хвостиком у девятки. В поисках семьдесят девятой квартиры он забрел не в то крыло здания. На поиски ушло десять минут.
Через закрытую дверь откликнулась женщина:
— Кто там?
— Миссис Кавальканте, это Майкл Дэйли. Может быть, вы меня помните.
— Из отдела застройки?
— Нет. Я был адвокатом на суде, когда у вас отняли вашу квартиру в Уэст-Энде. Я юрист. Занимаюсь отчуждением частной собственности. Помните?
— Вы из отдела застройки?
— Нет, миссис Кавальканте. Я работаю на генерального прокурора. У меня есть несколько вопросов. Никаких проблем. Всего лишь несколько вопросов.
Майкл почти не помнил эту женщину. Они с мужем, кажется, были одинаково малы и худы и во время короткого слушания разговаривали преимущественно друг с другом.
— Я не хочу вопросов.
— Я пришел по поводу того, что вы тогда сказали, миссис Кавальканте. В суде. То, что вы сказали. О гангстерах, которые явились к вам в дом. Не помню, как вы их назвали, простите, я не говорю по- итальянски… dinquenti, cinquenti…
Лязгнула цепочка, потом два замка, дверь приоткрылась. Выглянул глаз, тусклый, с желтым зрачком, но бодрый и тревожный.
— Delinquent.
— Да. Si.
— Я вас помню. — Старуха открыла дверь и взглянула на Майкла. — Помню.
Опираясь на палку и с усилием переставляя неподвижную правую ногу, она зашагала обратно в квартиру.
— Вы повредили ногу, миссис Кавальканте?
— Да. Сломала бедро.
— Сочувствую.
Она фыркнула.
— Вряд ли вам стоит ходить, — намекнул Майкл.
— А что еще мне делать?
— Отдыхать.
— Я уже отдохнула. Три недели пролежала в больнице, среди стариков…
— Сочувствую, — повторил Майкл, и Кавальканте снова фыркнула.
— Ваш муж дома?
— Нет. Но скоро вернется. Что вы теперь от нас хотите?
Майкл закрыл дверь.
— Я вполне понимаю ваши чувства, миссис Кавальканте. Я понимаю, как все это выглядит с вашей точки зрения. Но есть и другая сторона: такова моя работа.
— Что вам нужно от нас?
— Миссис Кавальканте…
Она в упор смотрела на него. Майкл помнил, что старики Кавальканте невелики ростом, но по- крестьянски прямы и выносливы. Два маленьких крепких орешка с умбрийских холмов. Было ли тому виной увечье или переезд, но всего за несколько месяцев миссис Кавальканте съежилась и сгорбилась.
— Я хотел спросить… Я долго думал о том, что вы тогда сказали… О людях, которые к вам пришли…
— Знаете, что с нами сделал отдел застройки? Когда я лежала в больнице со сломанной ногой, когда врачи говорили, что я больше не смогу ходить, что я должна лежать в постели… Знаете, что они сделали? Они прислали своих людей, и те вынесли из дому мои вещи. Фотографии умершего сына — он умер двадцать лет назад, — они их забрали и выбросили в мусорный бак. Они дождались, когда муж отправился ко мне в больницу, и пробрались в дом. Вот что это за люди. Моя посуда, одеяла, одежда — все пропало. Они пришли и все забрали. Я возвращаюсь, а в доме пусто. Я прожила там двадцать лет. — Кавальканте стояла, ожидая от Майкла ответа, признания, раскаяния. Она загнала его в угол и имела право ожидать просьбы о прощении.
Майкл взглянул на нее — старуха, согнувшаяся почти пополам, походила на запятую. Сплошь хрящи, жалкое напоминание о том, что некогда было женщиной. Он понимал, что не может высказать то, что уже известно им обоим, — это не важно и всем плевать. Кавальканте оказались на пути, поэтому их просто смело. Дело сделано. Нет смысла обсуждать плюсы и минусы. Добро и зло здесь ни при чем. Сложно даже говорить об этом в привычных терминах. Наверное, старухе уже следовало это усвоить.
— Я прихожу домой, а там пусто, — повторила женщина, словно читая знакомую молитву. — А в другой раз, когда мы спали, они забили все окна и двери! Но мы-то остались внутри! Нам пришлось кричать, пока кто-то не услышал и не позвонил в полицию. Нас могли убить. Они могли разрушить дом и похоронить нас под обломками. Потом нас послали на Ленокс-стрит, в крошечную квартирку, где и повернуться негде. И вечером на улицу не выйдешь: вокруг сплошь цветные, круглые сутки пьянствуют и орут, того и гляди перережут глотку ножом. Мы даже дверь не открывали. Там есть люди, которые стучат в дверь, а как только ты откроешь замок, так сразу вламываются. Нам не хотелось, чтобы нас убили, поэтому мы сидели дома, как два психа, и не отвечали на звонки. Социальному работнику пришлось подсунуть под дверь визитку, чтобы мы его впустили. Наконец мне сказали, что я, со своим бедром, не могу подниматься по лестнице, и тогда нам дали эту квартиру. Всего сорок семь долларов в месяц, включая плату за свет и газ.
— Очень милое жилье.
— Но не похоже на то, что у нас было.
— Нет. Конечно, нет.
— Мы здесь совсем одни, не видим знакомых. Все они живут кто в Медфорде, кто в Южном Бостоне. Большинство — в Медфорде. — Она произносила «в Медфиде». — У кого нет родственников, которые согласились бы их принять, те все переехали в Медфорд, улетели, как птички. — Кавальканте помахала рукой. — А что мне делать в Медфорде?
— Миссис Кавальканте, насчет того случая в суде… Что вы имели в виду, когда сказали, что в Уэст-
