Зов был оборван железной дверью лифта.
– Наивный жид-идеалист, русский патриот, – хихикала Верочка замухрышка. – Надо исключить его из социал-демократии, верно, Аргентум? Вот мы настоящие материалисты, трезвые политики, правильно, Никодимчик? Мы все уже самостоятельно позаботились об отступлении. Все продумали до мелочей, а? На какой марке машин вы будете ездить в изгнании? Советую «Ягуара». Аргентик, подаришь мне «Ягуарчика»? Твои мемуары «Подполье» будут в ходу...
– Какая мерзость! – сказал ей в лицо Аргентов, искажаясь от ненависти, заостряясь и дрожа.
– К черту эти ваши советские тряпки! – Верочка мгновенным движением разнесла свое ветхое платье на две части. – Хочу одеваться от Диора! Хочу лайф де люкс! Хочу хорошего мужика! Эй, Кун, пошли со мной! Брось свою дешевочку, она ничего не умеет!
Молчаливая вторая замухрышка, схватила Верочку за плечи, повлекла ее в соседнюю комнату. Лицо этой молчаливой ничего не выражало, оно как бы застыло в страдании, тогда как Верочка, невероятно помолодев и обнаглев, невидящими глазами смотрела куда-то и кого-то звала, проводя рукой по своему бедру и подталкивая вверх грудь.
– Протяни меня! Протяни меня!
Дверь за женщинами закрылась. Мужчины, глядя в пол, шапки в руки, один за другим покидали квартиру Аргентова. Хозяин, мыча от отчаяния, ходил из угла в угол.
– Какая мерзость, какая мерзость... Поверь мне, Кун, мы вовсе не такие...
Куницер подошел к окну, вылил остатки «Реми» себе в стакан. Получился почти полный стакан. Он выпил его, не отрываясь, а затем направился к телефону.
– Куда звонишь? – спросил Аргентов.
– В «ящик»? Меня ищут, да и мне не терпится узнать, как действует вычисленное мною орудие массового уничтожения.
сказал Пантелей Маяковскому, сидя на приступочке памятника.
– Как видите, есть нечто общее между нами, Владим Владимыч. Есть и различие, дружище: вы пели как весну человечества республику свою, тогда как сонмище моих республик, включая даже Коми АССР, переживает позднюю засуху. Однако моя любовь к вам не уменьшается, мой славный, мой милый друг, плеснувший краску из стакана и поразивший в далекие времена юного фон Штейнбока своим надменным лицом молодого бунтующего европейца...
Он смотрел снизу на мощные складки широких штанин, отягощенных, по мысли скульптора Кибальникова, дубликатом бесценного груза, и думал о том, что такой вот гранитный тяжелый Маяк всегда казался ему недосягаемо пожилым, перезревшим, набрякшим, да и сейчас вот кажется таким, хотя и запечатлен тридцатисемилетним, то есть моложе, чем он сам, сидящий у подножия Пантелей, стареющий юноша, вечный друг красивого двадцатидвухлетнего Маяка, плеснувшего краску из стакана.
Дважды уже мимо Пантелея прошли дружинники, трое толстых работяг в выходных костюмах и с орденами. Несмотря на явную сытость, они говорили о мясе.
– И что же, мясо там есть? Снабжают?
– Очень капитально. Конечно, свинина. Говядины не бывает.
– Некоторые свининой брезгуют, а ведь вкусный сочный продукт.
– Татары, те жеребят лопают.
– Жеребятина бывает тоже нежная.
Они беседовали увлеченно, но всякий раз, проходя мимо Пантелея, внимательно его оглядывали. Издалека, от метро, на него смотрел милиционер.
«Боятся, что иностранец, – подумал Пантелей. – Вдруг прикует себя к памятнику и потребует освобождения Буковского. Бывали же в Москве такие случаи с иностранцами. Ясно, с русскими такого приключиться не может. Русскому человеку где взять цепи?»
Он вспомнил, как лет десять назад вокруг этого памятника собиралась толпа и читали стихи, как здесь демонстрировали «смоги» и тот же Буковский, герой русской молодежи, читал здесь стихи, еще и не думая о Владимирском централе. Нынешним ребятам такие поэтические манифестации кажутся невероятными. Некоторые полагают, что такое случалось только до революции.
– Который час, не скажете? – спросил дружинник.
Решили, наконец, выяснить – иностранец или наш. Сейчас он им покажет, что в доску свой, несмотря на длинные волосы и замшевые кеды.
– У вас рубля случайно не будет, папаша? – хриплым голосом ответил он вопросом на вопрос. – Душа горит. Из инфекционной больницы выписался. Воровать больше не хочу. На тарелку супа хотя бы...
Дружина испустила вздох облегчения – свой парень!
– Греби отсюда, пока цел, – сказал один.
– Есть мнение поддержать товарища, – сказал второй.
– Зачем снова толкать на стезю преступления? – резонировал третий.
Первый тут же согласился и выскреб из кармана какую-то мелочишку.
– Спасибо, ребята, – расстроганно сказал Пантелей. – Вижу, что фронтовики... чувство локтя... не забуду... верну с лихвой... родине отдам... может, паспорт оставить?
– Иди-иди, друг, – подтолкнули его животом, – опохмелись и спать ложись, не катись по наклонной плоскости.
Пантелей от греха подальше пошел к «Современнику». Подсчитал мелочь – оказалось немало, около восьмидесяти копеек. В самом деле, понадобятся, если есть захочу. В самом деле, спасибо авангарду прогрессивного человечества. В самом деле, в нашей стране все-таки не пропадешь: или отпиздят и в тюрягу посадят на пайку, или вот соберут «на суп». Нечего дурака-то валять, я люблю свою зрелую родину!
Хочешь не хочешь, придется теперь идти в «Современник». Он как раз и отсиживался возле памятника, потому что в «Современник» идти не хотел. Там была сейчас Алиса Фокусова с мужем и со всей своей бражкой. После скандала в клубе они поехали на ночной прогон нового спектакля, конечно же уже запрещенного злосчастным демоном московских прогрессистов, Какаржевским.
Пантелей не поехал с ними по двум причинам: во-первых, не хотел себя причислять к Алисиной бражке, ко всем этим высокопоставленным подонкам, что окружали его любимую – любимую, ага!!! – а во-вторых, потому и не поехал вместе с ними!
Сегодня ночью он выследит Алису и «блейзера», выследит и сорвет их подлый деловой «пистон», не бывать этому пистону!
Где они собираются? На какой-нибудь законсервированной стройплощадке? В каком-нибудь вонючем подъезде, не присаживаясь? Кстати, в «Мерседесе»-то кулиса передач в полу или на руле? А сиденья-то раскладываются в этой тачке?
Думая о разных вариантах «пистона», взятых, между прочим, из собственной практики, Пантелей покрывался жарким потом ненависти. Эти дамы из московского, так называемого, «света» самые что ни на есть распутные шлюхи! А Блейзер, что ж – профессиональный «ходок», воткнул-вынул, спортивное дело... Он никогда не гладил во сне ее бедро, никогда не видел ее в образе польской полонянки, не блуждал с ней по взорванному замку, не крутился вокруг Земли в вагончике ржавой канатной дороги.
К черту, я сейчас не пьяный, я сейчас трезвый и строгий! В прежние времена, пьяный, наглый и вдохновенный, я бы давно уже спал с ней. Переспал бы и отдал другим. Сейчас отберу у всех, в том числе и у академика-мужа. Хватит, попользовался моей любимой!
Алиса нужна была теперь Пантелею для новой, простой и трезвой жизни. Прежде она была образом гулящей и хитрой, коррумпированной, «выездной», псевдохемингуэевской, лживой и мимолетной Москвы. Теперь он напишет ее новый образ, и она волосы свои золотые соберет в пучок, сядет с ногами на какой- нибудь драный диванчик, будет курить, слушать музыку, преданно смотреть в затылок труженику пера. Днями они будут молчать, а ночью будут любить друг друга... бесконечные прикосновения... а над ними будут кипеть листвой многоярусные и столь щедрые по части лунных отблесков деревья... засыпая, они будут говорить о деревьях... в конце концов, врасти бы им в деревья... стоять, прикасаясь друг к другу
