нибудь затягивался цигаркой и освещались чьи-то губы, кончик носа и подбородок.
– Не курить! Шире шаг! – рявкал «ванек» и для страху щелкал затвором.
Обратно, из школы, Толе было по пути с заключенными: их барак стоял еще дальше санпропускника, под самой сопкой. В эти дневные часы он ясно видел лица заключенных и ловил на себе их взгляды.
В первые дни после приезда с материка он ничего не понимал и приставал с расспросами к маме, к Мартину и тете Юле: что это за люди в колоннах, бандиты, враги народа, фашисты, почему их так много? Взрослые отмалчивались, щадили нежную душу юного спортсмена, врать не могли – сами еще вчера шагали в таких колоннах.
Впоследствии Толя привык к заключенным и перестал их замечать, как пешеход в большом городе не замечает транспорта, когда идет по тротуару.
Голова Толина уже была занята обычными школьными делами, делами ранней его юности: влюбленностью в магаданскую аристократку, полковничью дочь, Людочку Гулий, переводами из Гете в ее честь, баскетболом в ее честь, а также образом раннего Маяковского, поразившего воображение.
...черный цилиндр и плащ с поднятым воротником, вызывающий взгляд, нервические губы... «футурист Владимир Маяковский, электровелография Самсонова 1913 год Казань»...
Толя шел по скрипучим деревянным тротуарам проспекта Сталина пружинистым шагом, легко и свободно, спортсмен и одновременно футурист, и одновременно обычный советский школьник, а вовсе не последыш змеиной вражьей семейки, не яблоко, что падает недалеко от яблони...
Впоследствии он понял, с каким отвращением терпела их на себе земля Дальстроя, какое странное милосердие проявлял к ним до поры до времени любимый сын этой земли, город Магадан.
Они писали сочинения на вольные темы: «В человеке все должно быть прекрасно», «Нам даны сверкающие крылья». В окно смотрели четверо бронзовых, «которые не пьют». Люда Гулий, как пони, покачивала челкой, грызла колпачок авторучки. Сердце Толи Бокова (секретного фон Штейн-бока) екало от прилежания. Какая удивительная школа! Какое счастье! Повсюду уже давным-давно введено раздельное обучение, мальчики отделены от девочек, а Толик сидит в тепле и уюте, пишет про сверкающие крылья, и совсем недалеко от него морщится от призрака гнусного лебеденка – «пары» – божественная Людмила Гулий, дочь полковника из УСВИТ-Ла (Управления северо-восточных исправительно-трудовых лагерей).
О юность, юность, золотые карнавалы! Гремящий джаз-оркестр политических зеков, знаменитый тенор-гомосексуалист с пятнадцатилетним сроком, мелькающая в вальсе, с задумчивостью пони, Людочка Гулий в белом платье. Ах, если бы я мог подсунуть ей свои «сверкающие крылья» и взять на себя ее чудовищный бред по теме «Образ Печорина, лишнего человека своего времени», ах, если бы я мог ее спасти! Как это ужасно – в аристократических семьях Магадана за двойки бьют! Офицерским ремнем, с оттяжкой по божественным и вполне уже зрелым ягодичкам! Украсть ее! Сбежать с ней прочь от этих издевательств! Стать для нее вором, налетчиком, золотоискателем!
Толик был весьма странно одет. Ноги его были обтянуты брюками дедушки-фармацевта, дудочками образца 1914 года. На плечах болтался пиджак, сшитый по заказу Мартина из венгерской офицерской шинели в мастерской карантинного ОЛПа лучшим портным румынского города Яссы. Пиджак был толстый, с накладными карманами, со шлицей сзади, с вислыми плечами. Толик и не подозревал, что одет по самой последней американской моде. Он стыдился своего костюма и завидовал аристократам класса, в их коротких пиджачках и широченных брюках из ткани «ударник».
Однажды Толик шел по коридору школы в столовую и вдруг увидел в солнечных лучах тонкую фигурку Люды Гулий. Они были совсем одни в огромном коридоре и сближались.
Толик видел, видел, провалиться на месте, он видел своими заячьими глазами ласковый и заинтересованный взгляд, милейшую улыбку на лице юной богини. Она цокала своими копытцами, качала челкой и приближалась, и нужно было только разомкнуть предательские уста и сказать что-нибудь, все что угодно (привет-Люка-как-насчет-кино-катка-баскетбола-стенгазеты-гречневой каши с молоком- гоминдановского-отребья?), и, право же, началась бы для Толика упоительная романтическая пора юности – дружба паренька из самого крайнего в городе барака с дочерью грозного полковника. Впоследствии – расстрел, ария Каварадосси, голуби на черепичных крышах...
Людмила Гулий прошла мимо, но остановилась сразу же и полуобернулась, выжидая, но он, ничтожество, мгновение подрожав, поплелся прочь, еле-еле переставляя дедушкины панталоны.
Дедушка, Натан фон Штейнбок, выпускник Цюрихского университета, всю жизнь мечтал о собственной аптеке. Он был очень старательным и способным фармацевтом и служил поочередно в московских аптеках Рубановского, Льва и у Ферейна. Наконец перетирание порошков, взвешивание облаток на точнейших весах с прозрачными целлулоидовыми чашечками, а также все его сдержанное европейское послушание принесли плоды. На окраине, среди лопухов, почерневших от паровозной пыли, возникла аптека «Фон Штейнбок», настоящая аптека с матовыми шарами над входом, с серебряной кассовой машиной «Националь», с набором сухих трав и лекарств в вертящихся шкафчиках. Увы, и в этом торжестве присутствовал черный юмор – аптека открылась к концу 1916 года.
Весной семнадцатого дед в распахнутой «лирной» шубе ворвался в квартиру, потрясая кипой газет:
– Ревекка! Керенский в министерстве! Подумать только – Керенский! Прощай теперь, черта оседлости!
Еще через несколько лет мрачный желтый служащий Гораптекоуправления, гражданин Штейнбок, выставил за дверь старшую свою дочку Татьяну за то, что она «примкнула к узурпаторам», то есть вступила в комсомол. Случилось так, как мы спустя сорок лет пели о наших мамах:
В тридцать седьмом, после ареста коммунистки Татьяны, «бойцы Наркомвнудела» пришли и за стариками фон Штейнбоками. Бдительные соседи сообщили, что квартира недорезанных буржуев нафарширована спрятанным золотом: николаевками, наполеондорами, луидорами, дублонами и цехинами. Хватит штейнбоковского золотишка на новый агитсамолет «Эразм Роттердамский» с четырнадцатью моторами!
– Жидюга старый, троцкистку воспитал! – орал на фармацевта следователь.
– Пардон, молодой человек, но троцкизм, кажется, это одна из фракций коммунизма? Я же отрицаю коммунизм во всех его фракциях, – возражал фармацевт.
– Золото! Где золото прячешь, блядь, паскуда, сучий потрох, залупа конская! – вопил старшина Теодорус в лицо подвешенному на мясном крюке монаху.
– Ищите сами, ищите... – слабо улыбался монах. Он ушел за болевой порог и уходил все дальше и дальше.
В подвалах внутренней тюрьмы НКВД, так называемого Черного Озера, Натан фон Штейнбок заболел скоротечной чахоткой. Вещички его были переданы освобожденной за ненадобностью бабке Ревекке.
Итак, свидетели всех этих стремительных исторических событий, панталоны английской фирмы «Корускус», уносили робкого Толика в сторону от полковничьей дщери Людмилы и занесли в «туборкаску», где, эффектно поставив ноги на унитазы, курили два одноклассника, Поп и Рыба, то есть Попов и Рыбников.
– Между прочим, Людка Гулий уже того, – говорил Рыба и ладошкой правой руки постукивал по кулаку левой, словно вколачивал какой-то колышек.
– Иди ты! – осклабился Поп.
– Я тебе говорю! Один офицер ехал с ними в мягком вагоне от Москвы до Хабаровска. Пахан Гулий кемарил, а офицер Людку харил всю дорогу.
– Рыба! Гад! – неистово тут завопил Толик и «обрушил на противника шквал ударов».
– Толька! Бок! Кончай! С какого хера сорвался?! – тщедушный, но мускулистый Поп вцепился сзади в зеленый пиджак.
Атака была неожиданной. Гладкий и сильный Рыба сидел, икая, в желобе для стока мочи прямо под
