— Встречались иногда. Я его поругивал в местной прессе. Мне претили его снобизм и всезнайство. Наверно, я был неправ. У него в доме на стене висело то самое стихотворение Кавафиса.
— Покидает бог Антония?
— Да. Он жил одной идеей. И сгорел… Вдруг оглядываешься и видишь вокруг пустоту. И чувствуешь, как постарел. И пустым кажется все, чем жил раньше. И начинаешь понимать, что писал-то, оказывается, вот для этого человека, ради него… А теперь его нет.
— А с этим, вторым, вы знакомы?
— Шапочно. С тем они, вроде, дружили. Если есть такое явленье, как дружба литераторов. Понимаете, совсем необязательно дружить или встречаться, чтобы делать общее дело. Мы даже на расстоянии чувствовали друг друга. А общались с помощью статей, в которых скрытый обычной журналистской шелухой, шел разговор, явный лишь нам…
— Тайное общество!
— Ага… И я в роли Балтазара[12].
— А кто такой Балтазар?
— Да, так… Это уже никому не интересно.
— И вы… продолжаете писать статьи?
— Нет. Я ушел из газеты.
Допила кофе; резкий стук чашки о стол.
— Я читала ваши материалы.
— И что же?
— Хорошо!
— Я вижу, вы всерьез интересуетесь литературой.
— Я пишу стихи.
— А…
Снова этот прокуренный хриплый смех.
— Забавно, правда? Женщина, пишущая стихи?
— Это не забавно. Это грустно.
Задумчиво качнула головой.
— Но ведь бывают исключения…
— Очень редко.
Посмотрела на часы, поднялась.
— Мне пора.
Я помог ей надеть плащ, потянулся за своим…
— Не надо провожать. Обойдемся без формальностей.
Помедлила.
— Если вам захочется позвонить, буду рада. У меня легкий телефон.
И она назвала номер, который и впрямь звучал едва ли не в рифму.
— Всего хорошего. Спасибо за приятный вечер.
— Это вам спасибо!
Быстро прошла между столиками, исчезла в сырой зыбкой тьме.
…и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Герда. В молчании она переводил взгляд с Марка на Стилмаунта, со Стилмаунта на Марка… Хотела было что-то сказать, но англичанин опередил ее, сделал шаг, взял руку Герды и — поцеловал ее.
— Вы живете в соседнем доме? Ведь так? — сказал он с уверенностью человека, не сомневающегося в том, что все окружающие должны знать его родной язык.
Герда не отвечала. Она смотрела на Марка.
— Она живет там. Надеюсь, у нее не будет из-за этого неприятностей?
Лицо Стилмаунта вдруг изменилось. Могу ли я сказать, — вернее, смею ли, — что свет вспыхнул в его глазах, и свет этот преобразил его лицо? Может быть я поспешил, заявив, что лицо Стилмаунта было гладким, едва ли не бесцветным?..
— У вас не будет никаких неприятностей, — проговорил он и, отвесив общий поклон, вышел из комнаты.
Подождали, прислушиваясь к стихающему скрипу шагов по гравию…
— Я заметила электрический свет и решила, что что-то неладно. Ты в порядке?
— Тебе не следовало в это соваться! — сказал раздраженно Марк.
В этот момент дверь вновь отворилась…
Позвонила мать. Сказала, что решила разобрать старые фотографии. «Может быть, если они будут разложены по альбомам, ты их не выбросишь после моей смерти». А фотографию бабушки Ребекки, папиной мамы, она увеличит и повесит на стену в спальной. «Это мой долг перед Залманом, теперь, когда его нет». Знаю ли я эту фотографию? Конечно, знаю. Коричневая, выцветшая, мятая, белесая по краям. И какое прекрасное лицо! Гордая осанка, проницательные, все видящие глаза. И эти крупные, чувственные губы… Почему она все же не ушла от деда? Ведь были поклонники, восхитители ее красоты и ума… Наверное, отец виноват — рождение ребенка гасит порывы. К тому же, после родов — тяжелейшая болезнь. Как же, убежишь! Приспосабливаться надо — всю проницательность, весь ум пустить на домашнее употребление, чтобы выстоять перед лицом такого хищного зверя, как мой дед, не дать сломить себя в изматывающей, продолжавшейся десятилетия борьбе. А крохотный малыш подрастет и через четверть века станет моим отцом. Молодым человеком с рыжими волосами и ресницами, с чуть припухлой — не так явно как у матери, нижней губой. А когда будет лежать на последней своей постели, усталый до смерти, у него — на краткий миг — вдруг страшно помолодеет лицо и станут материнскими — губы.
Три розы. Купил у цветочницы возле стены Китайгорода. И — к ней в библиотеку мимо Большого и «Метрополя», под звон трамваев, лихо круживших вокруг площади. А еще там были конки. Трамваи и конки Но откуда ты знаешь? Да вот же, вспомнил, смотрел какую-то документальную ленту — выцветшую, с белыми полосами во весь экран и едва заметными фигурками, которые смешно подпрыгивали на ходу как заводные куклы.
Встал от компьютера, прошелся по комнате, выглянул в окно. Ребенице возится в своем садике, подвязывает чахлые кустики роз. Скоро она выведет рава Мазиа на прогулку — в белоснежной рубашке и пиджаке. На голове — неизменная черная шляпа с высокой тульей, длинная палка в правой руке. Ребенице возьмет его под левую руку, и они медленно двинутся по дорожке: он — воздев к небу невидящие бельма глаз, она — перегнувшись сухим стручком, бережно ведя его рядом.
В тот раз впервые проводил ее до дома. Она жила совсем близко, тут же на Петровке, наискосок от монастыря. Остановились у ее подъезда со сбитой лепниной над входом. «Вот здесь я и живу», — сказала. «Хорошее место». «Шумно. Но я привыкла… Родилась здесь».
Помолчали, и ему вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее шелковистого скользкого платья. Вот здесь, на плече… «Может, дадите ваш телефон, и я как-нибудь позвоню?» Дрогнули три розы в руках. «Позвоните… У меня легко запоминается».
Но ведь на самом деле все было не так! Была середина февраля, гололед, тьма. Вынырнули на улицу с какой-то лекции в проулке возле Ленинки. Разговорились, пошли мимо старого здания университета и Манежной площади. Вокруг, слепя фарами, хороводили троллейбусы и авто. Свернули на Петровку. «Я живу совсем рядом». «Правда? Хорошее место». «Только шумно. Но я привыкла». Дошли до ее подъезда, что наискосок от Петровского монастыря. Над входом среди битой лепнины тускло горел свет. Остановились. Помолчали. И вдруг нестерпимо захотелось дотронуться до ее заячьей шубки. Погладить плечо. «Можно я вам позвоню?» «Позвоните… У меня легкий номер». И правда, он легко запоминался.
Яков вскочил с кровати, заметался по комнате, застыл с гулко бьющимся сердцем, снова лег… Что же там было еще? Ах, да, через всю улицу — транспарант. Оказалось, он был как раз на уровне ее окна. Но заметил уже потом, когда пришел к ней в первый раз…
Кружила пленка. Быстрее кружилась жизнь.
