Отец Никодим откинулся на спинку стула; выпростав руку, махнул рукавом как крылом. Монашек поднялся.
— Он проводит вас в вашу комнату. А пистолет — в целях вашей же безопасности — пока побудет у нас.
Сколько проблем доставляет мне этот пистолет! Вот и сейчас — впился в бок, пока я сижу у ворот на своем пластмассовом стуле. А до конца смены еще далеко. Передвинуть чуть вперед, в направлении живота. И чтобы дуло достало до сиденья. Тогда не будет так давить. Вот так! И отвлечься. Давай, давай, подумай о ребенке, (пусть это будет мальчик) — он должен появиться на свет в этом доме поздней осенью 194… года. Если сподобился пережить все войны этой страны, ему уже примерно шестьдесят. Вон на террасе как раз сидит претендент на эту роль — рыхлый, в рубахе навыпуск и с вязаной кипой на лысой голове. Жует, невидяще глядя прямо перед собой. Он один. Пришел поесть мяса. Сколько хочет он может поесть, заплатив лишь сто шекелей — да еще сколько хочешь воды из-под крана, ведь за воду не надо платить.
Между тем Христя лежит пластом в своей каморке. Только что отошли воды. Дело интимное, но — нечего делать — настала пора сообщить об этом, нужна помощь. «Мина, — кричит она, — Мина!» А та сидит в плетеном кресле на террасе и читает книгу. Новомодный автор в таких красках рисует сексуальные похождения своего героя, что Мину переполняют отвращение и восторг, а соски твердеют, набухают, впиваются в легкую ткань. «Мина, Мина!», — кричит Христя. Она едва поднялась, доковыляла до двери, приоткрыла ее… Наконец-то Мина услышала. Встает, оправляет платье. Под легкий вздох и шуршанье страниц книга летит на стул…
«Где ты, сейчас, Рива? — думает Мина, спускаясь по узким ступеням в подвал. — И где ты, Залман? Почему всегда самая грязная работа достается мне»?
Она входит в комнату, где большую часть отведенного Христе пространства занимает кровать. Христя лежит на кровати, подняв колени, раздвинув ноги, обхватив обеими руками низ живота. «Воды отошли», — говорит она, обернув к Мине дрожащее, все в красных пятнах лицо. «Я позову доктора Каца!» — Мине не терпится уйти, но Христя выдыхает ей вслед «подожди!», и Мина замирает на пороге…
— Я не хочу доктора Каца! Отвези меня в Эйн-Карем[15], в монастырь…
— Но ты не доедешь!
— Все равно… Я хочу умереть…
— Перестань болтать глупости!
— Согрешила я, ой, как я согрешила…
Христя закрывает глаза; медленно-медленно сползает капля на горящую щеку.
— Я знаю, что умру.
— Надо какую-нибудь машину! Господи, и никого ведь нет!
Мина чуть не плачет. Снова порывается уйти.
— Подожди… Дай сказать!
Приподымает набрякшие тяжестью веки.
— Я убила его.
— Кого?…
— Феодора… Отца ребенка.
— Так это не Залман отец?!
— Нет.
— Ты точно знаешь?
— Кому знать, как не мне… Я убила его!
— Убила… — повторяет Мина, осознавая, наконец, смысл сказанного. — Как? За что?!..
— Я пришла к нему в его кабинет…
— Что в Сергиевом подворье?
— Да… Он был злой и несло от него как из бочки… В последнее время не просыхал. Ударил меня… А потом повалил и стал сильничать. И все кричал, как все опостылело ему. Как он меня ненавидит! Совсем с ума сошел… Я не выдержала — дотянулась до подсвечника и…
— И что?!
— И… саданула по пьяной его башке… Он выпустил меня, упал. А я… убежала… А потом узнала, что он истек кровью. Один!.. Ой, отвези ты меня в Эйн-Карем! Мочи больше нет!
— Пойдем.
Опершись на Мину, Христя поднялась. Обхватила, приникла всем телом. Стали подыматься по лестнице — ступень за ступенью, и снова ступень… Христя остановилась, обернула к Мине огромные, лихорадочно горящие глаза.
— За несколько дней до этого… когда еще трезвый был, дал мне те бумаги. Сказал — спрячь, у тебя надежней будут. Никто на тебя не подумает. Сказал: никому не давай! Я отнесла их к нему домой, спрятала под матрац.
— Господи, да при чем сейчас эти бумаги?!
До боли Христя сжала Минину руку.
— Говорю тебе, их будут искать… За ними придут! Они опасные!
— Ну, хорошо, хорошо…
Я увидел их, когда они выползли на террасу, спустились по ступенькам во двор. Посетитель в вязаной кипе уже дожевал свое: откинувшись на спинку стула, не спеша пил бесплатную воду.
Они проковыляли мимо меня. Христя, охая, одной рукой держалась за низ живота, другой — обхватила плечи Мины. Я закрыл за ними ворота и снова сел на стул. Я ничем не мог им помочь.
Ночью его разбудил звук сирен. Казалось, они выли над самой головой. Потом все смолкло, и он снова провалился в беспокойный сон.
Он открыл глаза и увидел прямо перед собой высокое окно, забранное мелкой стекляшкой мозаики. В комнате была полутьма, подсвеченная всполохами то красного, то желтого цвета… Он вспомнил звук сирен. Значит, опять — комендантский час. Что ж, этого следовало ожидать.
Протянул руку, взял со стула, стоящего в изголовье кровати, часы. Была уже середина дня. Поднялся рывком, прошлепал босиком к умывальнику, повернул медный, подернутый зеленой патиной кран… Вода еле шла, но он все же сумел вымыться, вытер насухо жестким монастырским полотенцем лицо, шею и грудь. Натянул брюки, подсел к столу. Вчера он даже не притронулся ко всем этим богатствам — сразу упал на кровать. Но вот, настала очередь картошки и хлеба, и масла. И даже луковица лежала на щербатой тарелке, и он крупно нарезал ее своим перочинным ножом… По окончании пиршества взял со стола кружку, набрал из крана воды, медленно, с наслаждением выпил.
Когда же он решил прийти сюда? Ну, конечно, там, во дворе с фигуркой мадонны… Присел на край бассейна и вдруг почувствовал, что нет сил подняться… Но это уже прошло. Должно пройти!
Подошел к двери, повернул ручку… Не заперто. Выглянул в коридор. В конце его, в четко очерченном светлом квадрате — камни двора, куст акации, красная кирпичная стена… Взял с кровати потную рубаху, подошел к умывальнику и стирал, пока не сошла вся грязь, а потом повесил рубаху, еще пахнущую мылом, на спинку стула.
По коридору прошел во двор. Под акацией оказалась деревянная скамья, и он опустился на нее, полуголый — пусть смотрят, если хотят, все равно. Поднял голову. В синеве сверкал на солнце крест. Если долго смотреть, начнет кружиться голова… И снова это чувство, словно здесь и сейчас ты с этим небом — один на один.
Он стал приходить сюда каждый день. Садился за стол у окна в маленькой комнате, соседней с кабинетом Генриха. Тот оказался отменным работником — действовал четко, быстро, мгновенно оценивая ситуацию. Правда, иногда ему становилось худо — он покрывался испариной, дрожь сотрясала его. Но он не уходил домой — ложился на диван, стоявший в его комнате, накрывался с головой одеялом… Пил какие-то желтые таблетки, запивая теплой водой. Пересиливая слабость, вставал, снова садился за стол… По-
