свет ее окна… Ни двора, ни кола, потух оранжевый свет. Нет уж, лучше пойду поскорее домой мимо углового магазина, который почему-то все зовут Меховщик. В Меховщике всегда прохладно от белых изразцов и бетонного пола, тянет тяжелым, пропитавшим всё и вся дремучим настоем, в котором смешалась вонь мерзлого мяса с кисловатым запахом молока, густой воздух круп с тягучей, ломотно-сладкой одурью конфет. А еще ведь тут как тут огурчики соленые в распаренной, налившейся рассолом бочке, но все перебивает острый пряный запах сельди, от которого чуть кружится голова…
А мой деревянный дом — за деревянным забором. Он самый старый во всем переулке. Его скоро не будет. А может быть, уже нет. Но какое это имеет значенье, если вот, я вхожу в свой двор, огороженный ветхими сараями. (Не путаю ли я, ведь сараи, в которых хранились дрова, уничтожили еще за несколько лет до того, как снесли дом?…) Это случилось, когда мы стали обогреваться газом: в глубине печки вспыхивает веселое голубое пламя, и не нужно папе и дяде каждый вечер приносить из сарая оледеневшие поленья — с грохотом их ссыпают на пол возле печки, и уже через несколько минут в воздухе разносится бодрящий свежий запах талого дерева.
А еще два дома — во дворе, один справа — изогнутый подковой, другой — прямо, в глубине двора. Их крошащийся бурый кирпич пережил немалые невзгоды с тех пор, как их построили в конце того века, когда по всей Москве стали возводить доходные дома. Они и стоят вот такие, с темными и узкими центральными лестницами, железными ступенями черного хода; в их утробах — крики и визг, помои, бултыхающие в жестяных ведрах, плещущие через край…
Сейчас вечер, зима, никого нет во дворе. По тропинке в снегу я пробираюсь к крыльцу. Подымаюсь по прогибающимся под ногами скользким ступеням, вхожу в сени, где крохотное окно на улицу, и льется оттуда синий свет. Помню, когда Толька пришел из армии, он целовался здесь взасос со своей Галиной. Я протопал мимо, а они даже не оглянулись — нечего стесняться мальчишки. Да и вообще — дело житейское, как и пеленки, влажной духотой наполнившие через несколько месяцев нашу — общую — кухню. Набрякшая дверь с чавканьем поддается — и я уже в узкой кишке, распираемой коммунальными счетчиками, сундуками, цинковыми корытами, велосипедами. Еще чуть-чуть, осталось лишь несколько шагов…
Молочно-серое утро. Проступают очертанья пихты у окна, края тротуара… Но свет стремительно набирает силу и, как всегда в Иерусалиме, уже через несколько минут ночной холод сменяется жарой. Холмы на горизонте четко прорисованы на фоне сверкающего неба, и лучше не думать о том, что по их склонам ощетинились ненавистью арабские деревни, а ветер пустыни вот-вот сдует, подымет к небу, рассыплет в прах этот клочок земли.
— Доброе утро!
Марк и не заметил, как она подошла. Склонилась над ним. Она была в своем халатике, с неизменной косынкой на голове.
— Пора вставать. Знаешь, сколько ты спал?
— Сколько?
— Двенадцать часов!
— Это уж ты хватила…
Встал босыми ногами на прохладный пол.
— На улице — рукомойник и таз. Если хочешь, я тебе полью.
Он вышел во двор как был, в одних трусах. День сиял, слепило глаза. Под пинией с прибитым к ее стволу рукомойником подрагивала прозрачная тень. С наслаждением Марк вымыл лицо, и шею, и плечи, подставляя руки под струю кувшина, который Герда держала над ним. Вода искрилась, била в днище жестяного таза.
Герда подала полотенце.
— А что там? Ничего нового? — Марк махнул рукой с полотенцем в сторону дома напротив.
— Примерно неделю назад приехал грузовик с тремя монахами. Вынесли все до последней тряпки, погрузили, увезли. А дверь заколотили. Знаешь, я ведь теперь домохозяйка!
— Да ну, брось…
— Правда-правда! Пойдем внутрь, я уже приготовила завтрак.
На белой скатерти рядом с неизменной глазуньей и чашкой кофе — большая миска салата, щедро заправленного сметаной.
— Какая роскошь!
— Давай, давай, не стесняйся.
Столовой ложкой зачерпнула кусок помидора в бледно-розовом сметанном соке, положила Марку на тарелку.
— Ты, я вижу, разбогатела.
— Наоборот. Я должна мару Меиру 18 000 лир.
— О, это сумма!
— Да. Но я купила это… это помещенье.
— У кого?!
— У православных. Оно ведь принадлежит им… Два дня назад пришел монашек. Такой…
— С виду щуплый? С длинными волосами?
— Да. А откуда ты знаешь?
— Не важно.
— Ладно… Не говори, если не хочешь.
— Не обижайся… — положил ладонь на ее прохладную руку, — и что же?
— Ничего. Предложил купить этот дом.
— Скорее, сарай…
— Перестань. Главное ведь, земля, а дом можно построить!
— Ты права.
— Ну вот, я сначала растерялась… 18 000 лир за земельный участок на Невиим… цена мизерная! Но для меня это — огромная сумма. Я сказала, чтобы он пришел на следующий день. Он согласился. Я была в полной растерянности… Потом вспомнила о маре Меире. Побежала к нему, рассказала. И он дал деньги! Наутро пришел монашек, мы составили купчую…
— Ты уверена, что все точно?
— Да-да, он принес официальный документ, подтверждающий их права на этот участок! Он деловой…
— Не сомневаюсь… Приятно, что они умеют быть благодарными.
— О чем ты?
— Так… О своем.
Поставил на стол чашку с черной жижей на дне.
— Хочешь еще?
— Нет. Вот что…
Поднял голову, посмотрел ей в глаза.
— Что-то случилось?
— Хочу попросить тебя об одной услуге.
— А! Вот мы, наконец, и добрались до дела!
Встал, обогнул стол, положил ей руки на плечи.
— Зачем ты так? Я не настаиваю. Но кроме тебя, мне не к кому обратиться. Мы ведь друзья…
— Хорошо. Что я должна делать?
— Поехать в Тель-Авив. Передать информацию. Получить указания. И деньги… Я уже совсем на мели.
— Ты даже доверяешь мне быть твоей связной?
Помедлил… снял руки с ее плеч.
— Ты так страстно рассуждаешь о будущем государстве! Помоги же нам в нашей борьбе!
— А если со мной что-то случится? Тебе не будет меня жаль? Ну, хоть немножко?
— У меня нет другого выхода. Ты хочешь спокойно жить. Но такую жизнь еще надо завоевать!
Подошел к стулу возле кровати, натянул брюки, заправил рубашку, потянулся к кобуре, свисающей со
