этот час жизнь превращается в черно-белое кино — мелькают кадры, верещит мотор. Мимо меня по Невиим идет молодой человек в шляпе, надвинутой на лоб. Он идет торопливо и даже слегка подпрыгивает — потому что пленка кружит медленнее, чем жизнь.
Тонкий, надрывный звук. Раву Мазиа не спится в ночи. Мне тоже не спится. Где я сейчас? У ворот ресторана, в своей ли комнатке за компьютером, или вместе с Марком приоткрываю железные, покрытые облупившейся синей краской ворота? Мне хочется хоть на миг остановить вращение пленки: рав Мазиа приподнял смычок, мой палец завис над клавишей компьютера. Итак, Марк вошел во двор и остановился…
Марк вошел во двор и остановился. Справа от него был вход в каменный двухэтажный дом, фасадом обращенный на Невиим. Прямо перед ним в дальнем конце двора белел в сумеречной полутьме ветхий домик, более напоминающий сарай. Слева, за разросшимися кронами оливковых деревьев, угадывалась черепичная крыша еще одного дома. У стены развалюхи, склонившись над тазом, установленным на табурете, стояла девушка — такая маленькая, что Марк поначалу принял ее за девочку. У нее были длинные волосы, они мешали, падали на лоб. Девушка отбросила их и, почувствовав взгляд, обернулась… Марк стремительно пересек двор и оказался возле девушки. Стремительность эта испугала ее — она отпрянула, встала возле двери.
Марк приподнял шляпу:
— Добрый вечер. Прошу извинить за вторжение!
Она молчала, внимательно всматриваясь в него. Словно некий образ возник перед ней, и она тщательно проверяла его соответствие с каким-то иным… Или сличала с фотографией, с которой не расставалась?
Это цепкое разглядывание начало уже раздражать Марка.
— Я не из полиции.
— Вижу… Вас тоже интересует отец Феодор?
Похоже, с этой девочкой можно играть только в открытую.
— Верно!
Задумчиво кивнула головой.
— Подождите минутку.
Взяла таз, подняла без усилий, скрылась за дверью.
Марк огляделся: отсюда дом под черепичной крышей просматривался лучше. Он был возведен по низу небольшого холма, отчего крыша оказалась на уровне середины стволов деревьев.
— Вряд ли я могу вам помочь. Все, что я знаю, я уже рассказала англичанам. Они допрашивали меня целый день!
Он и не заметил, как она вышла из дома. Она смотрела на него, не мигая, широко открытыми глазами. Так смотрят дети, убедившие себя не бояться темноты.
Он улыбнулся.
— Я был бы рад, если бы вы мне помогли. Англичане мне тоже надоели… Впрочем, надо отдать им должное, они заасфальтировали улицы.
— О, да! Когда я приехала сюда семь лет назад, была ужасная грязь!
— Совершенно верно.
— Вы бывали здесь раньше?
— И здесь тоже.
Помолчала, словно прислушиваясь к чему-то…
— Проходите в дом. Не стоит разговаривать на пороге. Как вас зовут?
— Марк.
— А меня Герда, — и открыла дверь.
Марк шагнул через порог и оказался посреди чистой, скудно обставленной комнаты, у одной из стен которой на покрытой вытертой клеенкой доске — керосинка, несколько тарелок и чашек. На гвоздях, вбитых в стену — две кастрюли. Под тусклой лампой — еще один стол, побольше. Посреди стола — высокая алюминиевая кружка с темно-фиолетовым ирисом на длинном зеленом стебле. Узкая железная кровать застелена пушистым одеялом. У противоположной стены — непропорционально большой трехстворчатый резной шкаф с зеркалом посередине.
— Хотите кофе? У меня — настоящий, не эрзац.
— Хочу.
Теперь он мог лучше рассмотреть ее. Волосы, казавшиеся темными на улице, были густого медвяного цвета. И зеленые глаза…
Подсел к столу на шаткий табурет; сняв шляпу, огляделся.
— Дайте сюда.
Взяла, ловко накинула на гвоздь у двери. Склонив голову к плечу, взглянула, словно что-то проверяя…
— Вот так, — сказала, — да, так будет лучше.
Отошла к керосинке, заколдовала над ней.
— Задавайте ваши вопросы.
— Не буду. Лучше кофе выпью!
Засмеялась. Ночь была уже нестрашной, и можно не бояться темноты за окном. Поставила на стол две фарфоровые чашечки с дымящимся кофе, села напротив. Подперев кулачком подбородок, смотрела, как он пьет — быстро и с удовольствием, а когда допил, принесла еще.
— Отец Феодор мало походил на священника, — наконец, она отпила из своей чашки.
— А на кого?
— Скорее, на Дон Жуана.
— Вы по собственному опыту знаете?
Помолчала, подумала.
— Нет. Ко мне он был добр. Я не в его вкусе. Он любил вот таких, — и Герда обрисовала ладонями в воздухе выразительный контур. — Они приходили к нему чуть ли не каждый день… Нет, как женщина я его не интересовала. Когда я пришла сюда в первый раз, здесь жили беженцы из Германии. Это отец Феодор дал им убежище — дом ведь принадлежит церкви… Он был полон людьми. Первую ночь я провела в ржавой ванной. И спала так, что ничего не заметила — ни духоты, ни клопов… А потом все постепенно куда-то разъехались. Долгое время я жила вместе с одной художницей. Но полгода назад она уехала…
— Вы ведь тоже из Германии? У вас акцент.
— Я только год как осмелилась говорить на иврите. Поначалу было просто ужасно… Война, а тут — немецкая речь! Вы ведь знаете этот лозунг: только иврит.
— И это правильно. Я родился здесь — вы приехали из Германии. Мы понимаем друг друга.
— Я никогда не вернусь в Германию. Никогда-никогда!
— У вас там остались родные?
— Были. Отец, мать, два брата.
— Простите…
— Нет-нет, ничего. Мне легче, когда я говорю.
Она сидела, опустив голову, пустая чашка в руке чуть подрагивала.
И ему — почти нестерпимо — захотелось сжать ее узкие плечи.
Подняла глаза, улыбнулась.
— Вы из тех, кто только спрашивает? Или вас тоже можно о чем-то спросить?
— Разумеется.
— А вы где родились?
— Здесь, в Иерусалиме… Пожил немного в кибуце у деда. А потом переехал в Тель-Авив. Ничего интересного.
— Ну конечно, вам ведь нравятся приключения!
— Не знаю, можно ли так сказать… Должно быть то, ради чего живешь. То, что тебя превышает.
— И вы знаете, ради чего живете?
