Лучшее лето в её жизни

Да и руки у него грязные.

Грязные, потные, отвратительно-липкие руки.

Луиш с жалостью смотрит на Сильвию, потом решительно встает со стула и выходит из палаты.

В коридоре пусто, только лампы дневного света непрерывно ноют на одной ноте.

Совсем рядом с туалетом, в прозрачном ящике спит подключенный к приборам сизый комок.

Луиш откидывает крышку и вытаскивает комок наружу, обрывая держащие его трубки.

Комок слабо трепыхается у него в руках, сучит крошечными ножками. Малюсенькое личико кривится, но из судорожно раскрытого рта не доносится ни звука.

Сантиметр за сантиметром Луиш внимательно осматривает то, что Сильвия назвала «его дочерью».

Нет, думает он. К этому невозможно привыкнуть. Это нельзя любить. Может, потом, когда оно вырастет…

Луиш засовывает комок обратно в ящик и идет в туалет.

Из коридора доносятся вначале шаги, потом истерические женские крики.

Луиш не вслушивается. Он открывает кран на полную мощность, набирает в горсть жемчужно-розового мыла из баллончика на стене и, закрыв глаза, с наслаждением моет руки.

Лошадёнок

Когда Аждрубалинью исполнилось пять лет, ему стал часто сниться один и тот же сон. Как будто мама зовет его помочь разгрузить фургон, а он, Аждрубалинью, не ноет, как обычно, ну мам, ну пять минут, ну я только доиграю, а молча и с достоинством идет на подмогу. И тогда мама достает из кабины фургона коробку из-под пирога – круглую, красивую коробку белоснежного атласистого картона, – а в коробке, свернувшись калачиком, лежит живая лошадка, мокрая и дрожащая. И мама говорит, это тебе, за то, что ты такой хороший.

В этом месте Аждрубалинью всегда просыпался – от неожиданности. Очень уж непривычно было слышать от мамы: «Ты такой хороший».

* * *

– Мама подарит мне живого лошаденка, – сказал Аждрубалинью барышне Изабел.

Барышня Изабел заказывала свой утренний круассан с ветчиной и сыром, поэтому ничего не ответила, а просто попыталась погладить Аждрубалинью по коротко стриженной голове. Аждрубалинью сделал шаг назад и забрался на стул, не сводя с барышни Изабел внимательного взгляда.

– Мама подарит мне живого лошаденка, – повторил он.

Барышня Изабел пожала плечами и нервно хихикнула.

– Не лошаденка, а жеребенка, – поправил сеньор Антониу, как бы случайно коснувшись руки барышни Изабел. Барышня Изабел немедленно покраснела.

– Не мама, а папа, раз он такой умный! – крикнула с кухни дона Селия.

– И не подарит, а отберет! – оживилась барышня Изабел.

Аждрубалинью вздохнул и неодобрительно покачал головой.

Аждрубалинью сидит на стуле, слегка болтая ногами. Несильно, а так, для порядка. Это у него называется «хочу – болтаю, не хочу – не болтаю».

Аждрубалинью – маленький толстый мальчик, немного слишком маленький и немного слишком толстый для своего возраста, но спокойный и деловитый. От отца он получил крошечный пунцовый рот сердечком, от матери – очень круглые розовые щеки, такие тугие, как будто Аждрубалинью нарочно накачивает их велосипедным насосом. Глаза у него большие, выпуклые и всегда немного сонные.

В холода дона Селия надевает на Аждрубалинью белую меховую безрукавку и меховые сапожки, и когда он ходит по кафе, заложив руки за спину, останавливаясь у столиков и степенно здороваясь с клиентами, его хочется назвать «сеньор».

– Жеребенок на ферме у тети Лидии, – сказал Аждрубалинью. – А мама мне подарит лошаденка.

– А сдачу-то! – воскликнул сеньор Антониу, взял барышню Изабел за руку и нежно, по одной, стал класть ей на ладонь монетки.

– Мама! – позвал Аждрубалинью, слезая со стула. – Мама, а папа…

Сеньор Антониу выпустил руку барышни Изабел. Монетки со звоном разлетелись по всему кафе.

Дона Селия выглянула из кухни, посмотрела на ползающую по полу барышню Изабел, потом – на сеньора Антониу, расставляющего на стойке кофейные блюдца, и снова спряталась.

Скотина, думает дона Селия, яростно вымешивая тесто, скотина, скотина, какая же скотина! Дона Селия похожа на клубничный леденец на палочке: у нее круглое, пунцовое от печного жара щекастое лицо потомственной поварихи и почти бесплотное тельце девочки-подростка. Когда-то сеньор Антониу звал ее конфеткой и чупа-чупсом, а теперь зовет вяленой треской и пугалом, правда, в основном про себя: в последнее время дона Селия стала раздражительной и легко впадает в бешенство.

* * *

– …и прямо по голове сковородкой! Вы представляете, дона Консейсау? Взяла с плиты сковородку, горячую еще, и прямо по голове…

– Что вы говорите, дона Фатима? Сковородкой?! А дона Мария де Жезуш сказала – ножом… Сказала, там кровищи было….

– Нет-нет, она перепутала. Не ножом, а сковородкой. По голове. Ужасно так, голова раскрылась прямо пополам!

– Ну надо же… а дона Мария де Жезуш…

– Ну дона Консейсау, дорогая моя, ну кого же вы слушаете, доны Марии де Жезуш, если хотите знать, вообще там не было!

– Была, – произнес кто-то рядом со столиком, и разгоряченные дамы умолкли, как будто у них разом кончился завод. – Была дона Мария де Жезуш, была дона Одет со второго этажа, сеньор Матуш был. Еще была барышня Изабел, но она сразу ушла.

Дона Консейсау как-то странно хрюкнула и принялась шумно копаться в сумочке. Дона Фатима надорвала пакетик с сахаром, высыпала сахар в чашечку и начала очень тщательно его размешивать.

– А разве у вас там еще что-то есть? – Аждрубалинью поднялся на цыпочки и заглянул в чашечку к доне Фатиме. – Сказать тете Лидии, чтобы принесла вам еще кофе?

Тетя Лидия пробыла в городе еще неделю, освоила кофеварку, большую соковыжималку и огромную Селиину печь, но потом как-то враз утомилась и засобиралась домой – к виноградникам, оливам, козам, двум свиньям, ослику и пожилой кобыле Бранке.

– А жеребенок у нее есть? – спрашивает Аждрубалинью, подавая тете свою меховую безрукавку.

– Ну откуда же жеребенок, – говорит тетя Лидия и сует безрукавку в большую сумку, где уже лежат меховые сапожки и другая одежда Аждрубалинью. – Она уже старенькая.

– А лошаденок?

Тетя Лидия всхлипывает и прижимает Аждрубалинью к себе. Аждрубалинью коротко морщится и нетерпеливо высвобождается из тетиных рук.

– А лошаденок? – повторяет он.

Абилиу Нашсименту гладит кошку

Абилиу Нашсименту сидит в красном продавленном кресле и гладит кошку.

Обычно кошка любит, когда ее гладят. Обычно, но не сегодня. И всякий раз, когда тяжелая рука опускается кошке на спину, она нервно мявкает и судорожно впивается когтями в толстые колени Абилиу Нашсименту.

Абилиу Нашсименту отдергивает руку и задумчиво шевелит усами. Если кошка не хочет, чтобы я ее сегодня гладил, думает он, то почему она не уходит? А если она не уходит, то почему она меня царапает? Может, она хочет уйти, но ей лень? Может, скинуть ее на пол?

Кошка слышит эти мысли и немедленно втягивает когти.

Кошка не хочет, чтобы ее скидывали на пол.

Кошка знает, что в коридоре ее подстерегают два кота – Ким и Пушистый.