прежних Измайловских обильных харчах, да и петербургская жизнь на ней худо не отразилась. И очень обрадовался, увидев, что она, перестав хныкать, вытирала рукой глаза.
– Вот, моя радостная, ровно солнышком личик ваш проглянулся. И я вашу высокую светлость того больше развеселю, – заботливо говорил Бестужев.
Анна задержала на нем вопросительный взгляд: чем это он развеселит ее?
– Сейчас, герцогинюшка дорогая, сейчас, – засуетился он, быстро вышел и вернулся с двумя бутылками: в одной – венгерское, в другой – тенериф, и стал умело сервировать придвинутый к Анне столик.
Краснощекие яблоки появились, с вазы свешивалась большая виноградная гроздь; жамки-прянички, халва-пастила на столике.
– Герцогинюшка, царевнушка любезная, за здоровьице ваше драгоценное, чтобы никогда грусть-печаль не застила ваши глазоньки… – чокаясь с ней, сладкоречиво приговаривал Петр Михайлович Бестужев.
Впили. Виноградинами тенериф заели, а венгерское яблочками закусили. У герцогини вскоре приятно так в ушах засвербело и голова вроде бы слегка закружилась, да вдруг и веселый смех прорвался. А Петр Михайлович еще и еще наливает. С ним хорошо, он заботливый; впрямь как отец родной. По годам – в самый раз такой. Ей, Анне, семнадцать, а ему – под пятьдесят Нет у нее, Анны, отца и пожалеть было некому. Дядюшка-государь чаще строг. А вот Петр Михайлович – он и целует-то ласково. Задержал свои губы у ее губ, как бы выжидая ее ответа, ну и она сама поцеловала его. И еще налил он выпить самый большой бокал. Просит, чтобы пригубила. А чего ж! Чать, губы от этого не потрескаются. И выпила его весь. Еще смешней стало, когда эта комната куда-то в сторону стала сдвигаться. И у него, должно, тоже голова закружилась, свечной шандал уронил, темно стало.
– Ой, куда ж ты меня понес?.. А уронишь…
Когда под утро они проснулись, Бестужев изумленно сказал:
– Аннушка, а ведь ты вон как мне посчастливилась, вовсе девкой досталась. Мне, выходит, невестой была.
– Ага, – подтвердила она. – Тот, мальчишка, померший… он только и знал, чтоб напиться скорей. Гребовала я с ним знаться, сопливый был.
И Бестужев то ли как на отцовских или вроде бы уже на мужниных, хозяйских правах потеребил ее за щеку.
Петр Михайлович Бестужев имел двух взрослых сыновей и замужнюю дочь, точно что примерным отцом был, и Анна вверяла ему себя целиком. С того самого вечера несколько повеселела ее жизнь. Гофмейстер не забывал, что на его попечении вдова-герцогиня, и старался чаще отвлекать ее от скуки, и Анне нравилось бывать с ним.
Какими-то неведомыми путями дошли до царицы Прасковьи слухи, что в отдаленной от Петербурга Митаве ее дочь, находясь под приглядом гофмейстера Бестужева, повела жизнь, не соответствующую ее печальному вдовьему положению. Матери хотелось приставить к Анне людей, которым смело можно довериться, а гофмейстера оттуда изгнать, но царь Петр знал Бестужева как расторопного, исполнительного человека, облегчавшего управлять Курляндией. Племянница Анна – герцогиня только по званию, а власти у нее нет никакой. Доставка в Митаву припасов, содержание двора герцогини, благоустройство ее жилья и прочее, – со всеми нуждами Бестужев обращался к царю и ждал его повелений. Нет, гофмейстер в Митаве необходим, и царица Прасковья пусть ничего не выдумывает.
II
Из рода в род почти на протяжении целого столетия особой достопримечательностью у курляндских властелинов была их конюшня. В глубокой давности у герцога Иакова III конюшней ведал конюх Бирен, отличный знаток лошадей. Принял от отца Иакова III достославную корону его наследный герцог Александр, а конюх Бирен передал заботу о прославленной конюшне возросшему и воспитанному вместе с лошадьми своему наследнику. И славилась конюшня герцогов до нашествия в Курляндию шведского войска, когда представителю герцогского рода Кетлеров пришлось расстаться с прежней славой своей конюшни и зачахнуть самому. Понуро свесив голову, в немногих стойлах дремали еще уцелевшие одры, годные разве что на живодерню. При них обретался последний отпрыск знатоков конюшенного дела Эрнст Иоганн с несколько измененной фамилией – Бирон, – в ту пору ему было чуть больше двадцати годов.
Освоившись со своей митавской жизнью, герцогиня Анна чувствовала себя маленькой царицей в игрушечном курляндском царстве. У нее была корона, стародавний трон, на котором она сиживала иногда часами в мечтах и помыслах о своем лучшем будущем или, как подлинная государыня, подписывала принесенные гофмейстером бумаги, касающиеся курляндских дел.
Однажды сидела так, припоминая Петербург и сожалея, что не пришлось побыть на царской свадьбе: ни дядюшка-государь, ни теперешняя тетушка-государыня не позвали, и вместе с тяжелым вздохом к горлу подкатывал комок, рожденный обидой и досадой. Услышав приближающиеся шаги, придала лицу строгое выражение и удивилась, увидев вошедшего в тронный зал молодого человека, принесшего ей бумаги для подписи.
– А где гофмейстер? – спросила герцогиня.
– Захворал. Просил, чтоб я…
– Кто вы?
– Эрнст Иоганн Бирон, – отчеканил слово в слово неизвестный Анне человек.
– Эрнст Иоганн… – повторила она, стараясь запомнить его имя. Приняла поданную бумагу и милостиво сказала: – Благодарю вас, Эрнст. Пока гофмейстер будет хворать, приносите мне бумаги.
Учтиво поклонившись, Бирон вышел. Анна проводила его взглядом и, когда его шаги затихли совсем, подосадовала на себя за наспех сказанное о завтрашнем дне. Почему – завтра? Он мог бы прийти нынче же вечером, тем более что сам гофмейстер нездоровый.
Бестужев действительно немного прихворнул и не хотел, чтобы Анна видела его недомогающим, чем, конечно, была бы недовольна, а потому явиться к ней с бумагой поручил зауряд-конюху. Покровительствуя этому парню, гофмейстер как бы расплачивался с ним за услугу, которую тот в свое время оказывал ему, гофмейстеру, сводя его со своей сестрой. Мысль о том, что неотесанный смерд в глазах Анны заслонит собой его, у Бестужева могла вызвать только усмешку. Петр Михайлович был уверен в неукоснительной верности и преданности Анны, не раз заверявшей его, что никто и никогда не будет ей так мил и дорог. Пусть осмелится холоп приблизиться к ней хоть на шаг, она так его лягнет, что он подобного ляганья не
