в руке у капитана Румянцева был пистолет. Замершее было сердце заколотилось изо всех сил, и порывистые толчки стремительно ринувшейся по жилам крови болезненно ощущались Алексеем в висках, в ушах, в судорожно сжавшемся горле.
Не было в руках у Румянцева пистолета, а кто знает, что произойдет через минуту? Не капитан, так Толстой выстрелит. Убить явились, убить, и потому у них на лицах такие злорадные улыбки.
– Рады видеть вас, государь Алексей Петрович, – любезно, даже слащаво произнес Толстой и великатно поклонился.
А Румянцев, как военный человек, по-своему, по-капитански, пристукнул каблуками, почтительно кивнув.
Страх остывал и оставлял царевича. Толстой подал ему отцовское письмо.
– Прочти, ваше высочество, уразумей.
Долго вчитывался Алексей в строчки знакомого почерка, возвращался к прочитанному, забегал вперед и снова начинал читать с первой строки; долго не отрывал глаз от главного обещания отца: «никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься». Это, конечно, было самое главное, если только не обманная заманка для расправы за проявленное своеволие, но как то разгадать?
– Уехал я без воли родительской под цесарскую протекцию, в том признаюсь, – неторопливо, обдумывая каждое слово, заговорил Алексей. – А учинил так потому, что был в опасении батюшкиного гнева, принуждения отказаться от наследства и постричься в монахи.
– Собирайся, Алексей Петрович, поедешь с нами, – как о деле уже решенном молвил Румянцев.
– Обрадуй родителя-государя, яви себя послушным, добрым сыном, – увещевал Толстой. – Отец ничего тебе пенять не станет.
Алексей повел в сторону одной рукой, повел другой и, снова подобрав их, прижал к себе.
– Сего часа не могу ничего сказать, понеже надо мыслить о том гораздо.
– Помысли, – согласился Толстой, – но только мысль свою приводи к тому, чтобы сборы на долгое время не откладывать. Сам знаешь, путь не ближний.
– А как обрадуется государь известию, что едешь! – добавил Румянцев. – Отцовское его сердце в тоске живет. Одумайся, ваше высочество.
– Буду мыслить, – неопределенно проговорил Алексей, стараясь поскорее уйти.
Через день там же, в покоях вицероя графа Дауна, было у них второе свидание, и царевич заявил, что боится ехать к отцу и явиться перед его разгневанным взором.
– Объявлю о том протектору своему, его цесарскому величеству.
– Государь будет доставать тебя вооруженной рукой, и цесарь не захочет из-за твоего упорства с его царским величеством вражду вести. Сам тебя выдаст, – сказал Толстой.
Алексей смутился, вызвал вицероя в другую комнату и стал советоваться с ним – как быть? Мало приятного мог сказать ему вицерой, получивший еще одно письмо цесаря о том, чтобы всеми мерами склонить кронпринца к возвращению в Московию, а по последней мере сказать ему об отъезде куда бы то ни было, чтобы только в цесарских владениях не находился, потому как не должно быть неприятельства с царем Петром.
О полученном письме вицерой умолчал, но сказал, что, обещав кронпринцу покровительство, цесарь уже выполнил свое обещание, и теперь, когда царское величество дает сыну прощение, цесарь уже не должен держать его. Со своей стороны, как бы по-дружески, вицерой тоже советовал кронпринцу ехать к отцу.
Удрученным вернулся Алексей к своим соотечественникам, попросил их:
– Дайте мне еще время размыслить. Может быть, я напишу что-нибудь в ответ на батюшкино письмо и тогда уже дам окончательный ответ.
Секретарь Вейнгард отправился сопровождать кронпринца в крепость Сент-Эльмо, а Толстой и Румянцев остались с вицероем.
– Замерзелое свое упрямство царевич проявляет. Время нарочно оттягивает.
– Без крайнего принуждения не поедет, – в один голос говорили Толстой и Румянцев. – Впору его силой в карету усадить.
– О нет, нет!.. – замахал на них руками вицерой. – Это будет очень сурово, цесарь такому воспротивится… Я могу вам, уважаемые господа, предложить иное. Мне думается, кронпринца следует немного постращать.
– Как именно?
– А так, что будто бы я своей властью хочу запретить ему держать в Сент-Эльмо ту женщину, с которой он приехал.
– Афросинью… Так, так… – заинтересовался этим предложением Толстой.
– В Вене полагают, – развивал вицерой свою мысль дальше, – что русский царь больше всего сердит на сына именно за приближение этой метрессы, удаление которой имело бы свое значение.
– Надо, уважаемый граф, дать понять царевичу, что цесарская протекция ему ненадежна и с ним могут поступить противно его воле, разлучив с девкой. В этом явный резон.
Возвратившемуся Вейнгарду Толстой пообещал хорошее вознаграждение, если он, будто бы секретно, сообщит царевичу, что на цесаря ему полагаться никак нельзя и оружием его никто защищать не станет по той простой причине, что у цесаря не закончена война с турками, а с гишпанцами только началась, так что ему еще в третью войну с царем Петром вступать нельзя.
Получив в задаток от Толстого несколько золотых червонцев, Вейнгард вызвался сейчас же снова
