устроен праздник в Летнем саду. Кланялась ей, как то требовалось, и прикоснулась губами к холодной ноге мраморной пакостницы. Меншиков, Шафиров и другие к царю приближенные, стоя рядом, заржали, как жеребцы, и в ладоши захлопали, а царь-деверь со своей безудержной веселости едва было ей, невестке, кости не переломал, изо всей своей силы тряся за плечи и тоже неистово хохоча.
– О-ох-ти-и…
Уступив место другим скоморошествовать перед мерзопакостной Венусой, отойдя в сторону, царица Прасковья, для других неприметно, сплюнула в руку и, вытерев ладонь о шушун, прошептала:
– Господи милосердный, не для ради себя, живота своего, юродствую, в мерзость и всяческую противность впадаю, а для ради дщерей единоутробных, – истово молилась она.
И вместе со всеми пила из ушата водку. И Анна пила, и Катеринка – да еще с немалой охотой, и как очумевшая хохотала. И Парашка, девица, пригубливала. Что сделаешь с ними не токмо тут, при народе, а и во дворцовых покоях? За косы теперь не оттаскаешь, выросли.
У одного из фонтанов расположилась царица Екатерина со своими дочками и придворными дамами, и они тоже угощались вином. Царевнам-девчушкам давали фряжское, сладенькое.
Когда слегка посумерничало, со свистом, шипением и грохотом стали взмывать в небо фейерверочные потешные огни; разноцветные ракеты летели чуть ли не к самым звездам, рассыпались ввыси искрами, и казалось, что это с небесной тверди срывались самые настоящие звезды – одна, другая, третья – и, прочертив темный воздух, канули куда-то за край земли либо потонули в реке Неве.
– Потешней, чем, бывало, в Москве, – любовалась царица Прасковья. – Глянь, вон опять!
Трубачи-музыканты, неистово вереща и грохоча, вызывали у слушателей зуд в ушах, с треском выколачивались пробки из винных бочек, и веселое, гулевое питье, пенясь, наполняло разномерные кубки.
Многие новшества вводил царь Петр в жизненный обиход, а угощение велось по старому русскому обычаю: хочешь не хочешь, а пей. Ежели в доме пир, то можно дверь держать на запоре, чтобы гости не выскочили, а в Летнем саду караульщики у всех выходов, – тоже никак не уйдешь. Дюжие гвардейцы Преображенского полка разносили большие чаши с вином; майоры гвардии выкликали, за чье здоровье выпивать, – как же уклониться от этого и своим отказом обидеть кого-нито?.. И пили, и угощались. Высшее петербургской епархии духовенство, тоже приглашенное в Летний сад, веселилось не меньше других. А день летний долгий, да и ночи в Петербурге как сумерки, – времени для гульбы много.
Опять и опять взвивались вверх пущенные с земли многоцветные звезды и осыпались горячей окалиной прямо в сад, шебурша по древесной листве. Тут закружился, заплевался знойными искрами звездный фонтан, там лопаются, взлетая в воздух, шары и от них расстилается какой-то разнодымный и разновонный смрад. И чох, чох одолевает царицу Прасковью, ажно слезятся глаза.
За Летним садом на Царицыном лугу в озарении потешных огней тоже весело роится народ. Под нестройную музыку крутятся на карусели усевшиеся в обнимку подгулявшие парочки; взлетают вверх и стремительно несутся к земле ладьи скрипучих качелей, – с визгом, криками, смехом, хватаясь руками за сердце, обмирающее от падений и взлетов, веселится честной петербургский люд. А в открытой галерее, построенной близ Фонтанной реки, начинаются танцы, и продолжаться им до самой зари.
Многие гости, утомленные весельем, своими и заморскими винами, пали недвижными телами то здесь, то там на садовых аллеях да на цветочных клумбах. Несколько человек заплутались в хитроумном лабиринте и остались в плену у него.
– Катеринка… Аннушка… Дочушки… – с трудом окликала царица Прасковья своих дочерей. – На покой пора…
– Ой, да отстань ты, маменька! Чать, мы в столице аль где?!
– Да послухай ты, неразумная…
– Завтра наслухаемся, будет день.
А какое там завтра! Вот оно подошло это самое завтра, а Катеринки давно уж и след простыл. Машкарад нынче на Торговой площади подле дровяного склада. И не беда, что место там низменное, болотистое, что грязь во все лето не просыхает, – устлали торговые молодцы топкое место бревнами да жердями, а поверху хворостом еще уровняли, и кого-кого там только нет! И арлекины, и турки с китайцами, как в тот памятный царице Прасковье раз было на Троицкой площади. Скоморохи тут, и арапы, и русалки хвостатые… Катеринка с Парашкой русалками сделались, Анна – арапкою, а сам государь – медведем.
Извертятся дочки, как есть извертятся в этакой толчее.
– О-ох-ти-и!..
II
Чудо свершилось, чудо! Из тьмы неведания, из небытия сын явился. И не прежним мальчонкой- заморышем, а статным, пригожим молодцом. В мичманы вышел, офицерского звания человеком стал.
Вдвоем они стояли. Мишатка-то, Михаил чуток спереди был, когда тот, окликнувший, сбоку к ним подбежал.
Диво дивное, чудо чудное!.. Сын!.. Хотя и поразнился от прежнего, босоногого да костлявого отрока, а на лик похожим остался, и сразу в глаза бросилось, что он это, Миша, сын. А к тому же и ослышаться никак невозможно было: фамилия Пропотеев не частая, во всем Петербурге, может, ни у кого больше нет.
И как же случилось все?.. Серпуховская соседка Пелагеюшка говорила, что словили солдаты на улице мальца-нищеброда… Словили, да… А потом унтер-офицером морского флота сделали. Вон как эта ловля-то обернулась! По царскому указу такое произошло. Как и с тем стеклодувом, коего на ямском двору повстречал… И сын его – тоже умельцем стал из фарфора посуду делать. И то, и другое, и Мишаткина выучка – все по царскому изволению произошло! Худородными были, а теперь достоинство обрели?.. Постой, погоди, останавливал Флегонт ход своих мыслей, ведь царь-то – ворог, антихрист, а таким делам обучаться людям велит…
Вспомнилось Флегонту, как в Выговской пустыни видел и слышал бабу, что попадьей называлась и с горькими слезами рассказывала, как единый ее сын руки на себя наложил, удавился, испугавшись, что в ученье возьмут. Вот в чем антихристово глумление было над недорослем, в малодушном его поступке, а не в том оно, чтобы учение постигать! А скольким еще другим, худородным, оправлена царем Петром прежняя их невзрачная жизнь?.. Как же такое понять?.. Нож точил на него, самого себя не жалел, лишь бы царя
