все доподлинно вызнал. Нет, не так пиво надобно высветлять. Разумей: чтобы твое пиво стало в самой скоре светло, должно брать песку крупного, придавши оному малость сахару. Разжарить все и высыпать в бочку, – увидишь тогда, что за неделю станет твое пиво совсем светло… А для чего, спрашиваешь, там музеумы разные, – чтобы люди, приходя в них, знания ведали. Вот для чего.
– Что говорить! Обучаются наши там, ума набираются.
– Все европские нации много грамотней, чем у нас, – беседовали петербургские градожители, а старые московские бояре сидели поодаль от теперешней столичной знати, многодумно молчали, и те из них, что были посмелей, перемигивались с тайными усмешками да шепотливо спрашивали один другого:
– Сколь приятственной петербургская жизнь тебе глянется?.. Ась?.. Чего, государь мой, дуешься все?.. – горько посмеивался вопрошавший, – посмеивался и над молчаливым соседом, и над собой.
– О-ох… – вздыхал тот. – Курить надобно. И не хочешь, нутро все мутит, а кури… Заявится государь либо светлейший князь, – опять, скажут, сычами сидите?! А не то – наябедничает кто из нас.
И тянулся боярин к глиняной трубке, к картузу с табачищем, посасывая чубук, неумело раскуривал, морщась от горечи и отплевываясь.
– От такого угощения все глаза смутились, а что сделаешь?
– Да… Против ветра, мил-друг, не подуешь. Раскуривай хорошеньче.
Князь Борис Иванович Куракин, побывавший во многих заграничных городах, сидя в своей группе петербургских чиновных людей, рассказывал им о памятнике, поставленном в Голландии Эразму Роттердамскому:
– Сделан медный мужик, Еразм этот, с книгою, в знак тою, что человек был гораздо ученый и сам людей учил, а потому при нем и медная книга.
А другой князь, склонившись к самому уху дружка-приятеля, сообщал, как в том же Роттердаме довелось ему вместе с князем Борисом Куракиным ужинать в одном доме, где вино и кушанья подавала догола раздетая женская прислуга. Рассказывал об этом и отчаянно крутил головой.
– Не потешно ли, а?..
– А с вами за стол не садились? – еще больше навострив ухо, спрашивал слушавший.
– Нет, на это строго у них. Бабам перед мужиками только услуживать, как и у нас.
– Пересядь поближе сюда… Я тебе сам расскажу… Когда мы в чехской столице в городе Праге были, то там, сказывали, у них со старины повелось, что бабы могли вместе с мужиками попировать, но только за столом сидеть им не дозволялось, а стояли они за мужичьими спинами. А чтоб со стола какую-нибудь еду себе доставать, для того у них были ложки с длинными черенками.
– А во Франции парижский женский пол никакого запрета ни в чем не имеет. Свободно обходится с мужским полом, и любой другой кавалер для нее наравне с мужем значится.
– Истинно так, я знаю. Французенка – она для полюбовника создана.
– Погоди, доскажу… Тамошние бабы, кои мадамами называются, когда беспрепятственно друг с дружкой съезжаются, то на музыках беззазорно играют и поют во весь рот. И когда к ним чужие мужья понаведаются, то сильно рады становятся, и… – и уже совсем-совсем тихим шепотом, одними губами, в самое ухо слушателю-собеседнику, что тот спешный шорох лишь слышит.
А князь Борис Куракин, воодушевляясь с каждым словом, вспоминает свое:
– Получили мы из Посольского приказа справку, что имя папы римского Иннокентий Двенадцатый, отчина его есть Неаполис, а породою он есть принцепс Пинятелий и герб его есть три горшки стоящие. А титул пишется – блаженнейшему либо светлейшему епископу римскому. А сам папа в титул добавляет еще от себя – раб рабов божьих. Ладно, узнали про то. А в государевом его царского величества наказе нам говорилось, что, буде при первой аудиенции папские служители скажут, чтобы мы целовали папу в ногу, то отнюдь не соглашаться на такое и стоять на том накрепко, чтобы поцелуй папе был только в руку. Мы и стоим на своем, а те согласия не дают. Дни идут, впору нашему посольству в обрат домой возвращаться без встречи с папой. Так мы об этом и заявили. Еще после долгого спора, касательно церемонии при представлении папе договорились, чтоб я, вместо полагающихся по их правилам двух раз, поцеловал бы папу как бы в ногу лишь один раз и так, чтобы только видимость тому сделать. Так все и свершилось. Перед папской ногой воздух поцеловал.
– Перехитрил его, папу энтого!
– Перехитрил.
– Молодец! – одобряюще смеялись слушатели. – Так ему, еретику, и надо.
– Предивны дела твои, господи!..
Старый московский боярин повел носом, учуял отвратный дух и поежился, как от озноба. Настороженно сказал сидевшему рядом земляку:
– Похоже, кофий станут давать. Муторная горечь, а не питье.
– Табачному зелью под стать.
– Ты пивал?
– Молчи лучше… Не знал потом, чем рот прополоснуть. Так и отрыгивало духом поганым.
Земляк-собеседник согласно кивал и продолжал бередить душу.
– Ежели нам, привыкшим к разным квасам, сбитням, бражкам, противно сей кофей глотать, то каково же людям древлего благочестия?.. Для них чай – греховный напиток, а что же тогда про кофий сказать?.. Вот и бегут от такой скверны люди в леса дремучие, чтобы только не опоганить себя. Кофий, табачище, картофь еще, трехперстная щепоть, крыж заместо истинного креста, и ни тебе одежи пригожей, ни бороды… Только и знай, что отплевывайся. Понятно, что к последним временам движемся.
– Слышь, лучше крепче помалкивай, а то уши-то…
