А молодые мичманы охотно ели картошку и подбадривали к тому своих дам-герцогинь.
Опаска опаской, а на столе вскоре осталась только картофельная шелуха. Можно было съеденное запить кофием или крепким до терпкости чаем душеньку напоследок распарить.
Все, что подавалось, было съедено, выпито. Вконец сморившиеся гости спали где кого сон одолел: за столом, на лавке, а то и на полу, а те, кто держался еще на ногах, последний «посошок» на дорожку – и по домам.
– Вы дозволите вас проводить? – осведомлялись мичманы-кавалеры у дам-герцогинь.
– Очень будет приятственно, – соглашались они.
– На просторе можно свежим воздухом подышать.
И хотя по дороге кавалеры старались крепко держать дам под ручку, а их – то одну, то другую – заносило куда-то в сторону, да не так тверды были на ногах и сами господа унтер-офицеры, но все-таки пробирались вперед.
– Гляньте-ка, наша!.. – воскликнула Анна, увидев оставленную у дороги, припавшую к земле карету. Ни лошади, ни кучера не было.
– Ежели б она не была сломанной, мы бы с Мишей впряглись в нее и вас повезли, – сказал герцогиням Шорников.
Катеринка висла на руке Михаила Пропотеева и допытывалась у него:
– Миш… ты, Миш… мишман?..
– Мичман, что ль?
– Ага. Мишман ты, Миш?..
– Мичман, конечно.
– Конечно, конечно, – грустно повторила она. – Вот и конечна наша дорога…
Все время веселой, смешливой Катеринка была, а тут вдруг запечалилась. Жалко стало, что подошла пора с кавалерами расставаться. Вот он, царский Летний дворец.
Поцеловала Катеринка одного кавалера, другого и взяла с них слово, чтобы завтрашним вечером опять свидеться.
– Домой к нам приходите. Мы велим маменьке вас приветить.
– Как стемнеет, так явимся, – заверял Михаил Пропотеев.
Митька Шорников теребил пальцы Анны, а она склонила голову к нему на плечо и в дреме прикрыла глаза.
Тогда Митька мысленно перекрестился и – будь что будет – впился губами в ее губы, да так, что она едва не задохнулась. Но не оттолкнула, не осерчала на такое его своеволие, а спросила:
– Придешь завтра?
– Приду.
Не понять было Митьке Шорникову, то ли он зараз протрезвел после этого, то ли еще сильней опьянел. Она, во сне снившаяся, будто бы шестипалая, станет его возлюбленной. Завтра же, завтра!.. Потом можно будет выговорить ей, с какой обидой покидал он митавский замок, где она так озлобленно его встретила. А может, забыть о том навсегда, не омрачать ни ее, ни себя? Конечно, так будет лучше.
И Мишке Пропотееву было очень приятно сознавать, что мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна столь благосклонной была к нему. Слегка как бы горел и приятно щекотал кожу щеки ее поцелуй. Вот каким счастливым событием ознаменован сей вечер!
Жалко будет умываться и смывать такое памятное прикосновение ее губ.
Ух, какие вожделенные сны навевал им в остаток той ночи шкодливый амур, – не кончаться бы его озорству никогда!
Митьке еще можно было спать, а Михаилу надлежало ранним утром явиться в Адмиралтейство, чтобы снастить парусами шхуну «Лиска». Разомкнул он заспанные веки, а за окошком уже развиднелось. Проспал, мать честная!..
Хорошо, что казарма от Адмиралтейства недалеко, но все равно опоздал.
На адмиралтейском дворе повстречал корабельщика Федоса Скляева и от него узнал, что царь давно уже тут. Перепугался Михаил, и первой его мыслью было бежать назад в казарму да сказаться больным.
– Чего замыкался? – спросил Скляев.
– Не знаю, как быть. Боюсь государева гнева, что он долго ждал меня.
– Проспал, что ль?
– Проспал, Федос, – признался Михаил.
– Так ему про то и скажи. Упаси бог небылицу какую придумать. Он вранья нипочем не потерпит.
Да и как соврать? Знает ведь царь, что на ассамблее гулял.
– Явился? – увидал подошедшего мичмана Петр. – А я давно уже здесь.
– Виноват, государь. Проспал.
– Проспал? – переспросил Петр.
