То ли по ночному темному и тихому времени, то ли в предутренней суматохе гуртовщик исчез, унеся с собой поповские виды. Хватился Гервасий своей епитрахили – и ее нет. А Флегонтова уцелела. Одна на двоих осталась.
Неприятность за неприятностью у дворецкого Василия Алексеевича Юшкова: телушка утопилась, бык обезножел и пришлось прирезать его; гуртовщик сбежал; карлица неожиданно померла, и неизвестно, что делать с ней: закопать ли тут где-нибудь при дороге или в Петербург ее к царице Прасковье везти? Закопаешь – Прасковья разохается: охти-ахти, зачем не привезли, взглянула бы на нее в остатний раз. А привезешь – зачем, скажет, падаль всякую, мертвечину на глаза мне кажете?! Угадай, с какой ноги нынче встала и что будет у нее на уме. А тут еще попы какие-то привязались…
– В чем дело? – не понимал Юшков, о каких видах они говорят.
– Трофим Пантелеич говорил, что вам виды наши понадобились… И епитрахили не стало.
– Чего?
– Епитрахили, облачения.
– Я спрашиваю, что вам от меня надобно? – начинал горячиться, выходить из себя Юшков.
– Виды наши нужны.
– А где они?
– Трофим Пантелеич вам их…
– Какой Пантелеич?
– Что скотину гнал.
– Ну?!
– Наши виды для вас… Вам их, то есть… Чтоб показать…
– Это что такое еще?! – не своим голосом заорал Юшков. – Наклепать на меня задумали… Кто такие есть?
– Иереи… Как еще говорится, попы.
– А почему с нашим обозом? Кто звал?
– Скотину гнать помогали.
– Попы – гнать скотину? – выпучил на них глаза Юшков. – Беглые?
– Не беглые, а безместные.
– Виды?
– Нет их. Вчерашним вечером Трофим Пателеич для вас их брал.
– Опять про то же… Эй, служивый!.. – обратился Юшков к одному из стражников, сопровождавших царицын обоз. – Забирай их. По всему видать, беглые… Ишь, придуриваются… Злодействовали с гуртовщиком заодно. Телушку загнали в глубь. Забирай их и не отпускай. Там потом разберемся.
– Ваша милость, мы никакие не беглые. Мы…
Но Юшков уже не слушал их, вскочив на седло подведенного коня. Пока обоз задержится у заставы, он разыщет, где подворье царицы Прасковьи, чтобы знать, куда людей и скотину вести, как с мертвой карлицей поступить да на свиданье с Прасковьей хоть чаркой вина освежится.
Попы шагнули было в сторону, но стражник остановил их.
– Ни на един шаг не отлучаться, не то свяжу.
От всякого человека, въезжающего или входящего в Петербург через главную эту заставу, требовалось, чтобы он был в надлежащем виде: не бородат, не космат и не в старинном долгополом одеянии. Караульщик остановил юшковского коня и направил седока к цирульнику. На голову горшок – и по его краям ножницами цвирк-цвирк, по лбу – обрубом и по шее так же, – вот и прическа готова, а защетинившуюся за дорогу бороду брили так, словно скребком сдирали.
Вот и оголились щеки, вылупился из волосяной стерни округлый юшковский подбородок, и рогаточный караульщик Василия Юшкова пропустил.
Не так много было в Царицыном обозе людей мужского пола, больше бабы да девки, а их не стричь и не брить. Сначала в бравый, молодецкий вид приведены были стражники, сопровождавшие обоз, а потом подошла очередь остальным мужикам, но она сразу же застопорилась на попах.
– Нас или стричь, или брить нельзя, – мы иереи, – заявил Гервасий.
– Они, слышь еремеи, – посмеялся стражник. – Беглые!
– Вот и нет. Из самой Москвы с обозом идем, – защищался Гервасий.
– Ничего знать не знаю, – отмахнулся от его слов караульщик. – Показывай бородовой знак, тогда останешься со своей бородой. Знак такой обязан иметь.
Заставский караульщик не врал. По цареву указу был учрежден медный знак с изображением на нем бороды и с выбитой надписью «деньги взяты». И сложена была прибаутка: «Борода – лишняя тягота; с бороды пошлины взяты».
– У меня епитрахиль есть, – сказал Флегонт и показал ее.
– А может, она краденая у тебя, – зубоскалил караульщик.
– Давай, давай, подходи, – подталкивал стражник Гервасия к цирульнику. – Рыжая борода не чесана с покрова, – пока еще добродушно говорил он.
