В предгорье, у края ковыльной степи стояла новая Чебаркульская крепость. В безветренной устоявшейся тишине словно издали накатывались одна за другой волны потревоженного ковыля. Может, только зоркий глаз беркута, парившего в вышине, мог бы заметить, как, маскируясь ковылем, ползли по степи люди, прикрепив к голове, к плечам, к поясу легкие густые метелки, и казалось, что это взволнованный неощущаемым ветром ковыль широкими грядами накатывался все ближе к крепости.
– В самом деле, что это за диво? Ветра нет, а ковыль в непрестанном движении… – вглядываясь в степную даль, удивлялся часовой, стоявший на крепостном валу. Он побежал было к башне, чтобы сообщить о замеченном, но впившаяся в горло стрела опрокинула его навзничь. И сразу в начавшей сумерничать степи стали вспыхивать огоньки: лежа в ковыле, башкирские воины выбивали кремнем огонь, поджигали курчавую бересту, прикрепленную к наконечникам стрел, и посылали эти горящие стрелы в деревянные башни крепости. Одни из стрел гасли, не долетая до цели, а другие впивались в бревна и в пазы между ними, проконопаченные хорошо высохшей паклей, и оставляли в ней свое огненное жало. Еще минута, другая – и зачадила, загорелась высокая башня.
Будто сразу уплотнились отшатнувшиеся от зарева сумерки и, вместе с расстилавшимся дымом, укрыли потемками степь, передав ее быстро наступившему вечеру, готовому тотчас перейти в непроглядную ночь. Лишь поблизости от пожарища колеблющиеся огневые блики высвечивали землю.
– Новая крепость горит! – угадывал командир отряда Бахметев.
Он погнал быстрее коня, и за ним весь его отряд перешел с неторопливого конского шага на рысь.
Все внимание Бахметева было обращено на зарево сильнее разгоравшегося пожара. Среди окружающей темноты вдали выделялись контуры Чебаркульской крепости, озаренные багровым отсветом, и всему отряду передавался внезапный сполох.
Наступила минута, когда бывший писарь воеводской канцелярии Уразай, ставший начальником башкирского отряда повстанцев, состоявшего из представителей разных родов, дал знак забыть о прежней предосторожности, а неистовым гиком и свистом ошеломить царских конников и кинуться на них. И вот уже туго захлестнула петля аркана и сорвала с коня одного всадника, а за ним слетел с седла другой. Смачно впивались стрелы в конские и людские тела, в ходу были копья и кинжалы.
Из-за дальней горы поднялась вызревшая луна и вместе с заревом пожара осветила землю, давая возможность каждой стороне различить врагов. Вот с перерезанным горлом упала лошадь, увлекая за собой всадника; вот сразу две стрелы вонзились в грудь и в шею закричавшего солдата; стали чаще раздаваться ружейные выстрелы, и уже неподвижно распластались на земле два молодых табанских батыря. Злобно взвизгивали и кусались разъяренные кони, а из ковыльной степи уже не ползком, а быстрыми перебежками спешили башкиры на помощь своим, держа в зубах длинные ножи и стреляя на бегу из луков. И, заглушая все звуки завязавшейся битвы, раздался грохот пушечной пальбы. Это гарнизон Чебаркульской крепости, опомнясь от внезапного нападения, начал обстрел повстанцев. Кони пугались взметнувшейся от взрывов земли и уносили своих седоков в разные стороны, перестав повиноваться их воле. А пушки все стреляли, и под прикрытием их огня отряд Бахметева проскочил в открытые для него крепостные ворота.
Ночь. На высоком холме, всматриваясь в далекое зарево, стояли старик Аллаязгул, Уразай и русский беглец Антон.
– Опять на Казанской дороге горит, – сказал Уразай.
Опять… А несколько в стороне из расщелины гор поднималось новое зарево.
– И там наш аул или тептярская деревня горит… Хотят во всей Башкирии ни одного нашего стойбища не оставить.
Внизу под обрывом холма слышался топот копыт, и появились всадники, собравшиеся в поход.
– Еще люди уходят. Дуванцы, – сказал Аллаязгул.
– Это трусы уходят, – мрачно заметил Антон.
– Нет, русак, не трусы. У них стрел больше нет. Только арканы да ножи, а у солдат ружья и пушки. Плохо, да… – тяжело вздохнул Аллаязгул.
Плохо. И у кипчаков тоже нет больше железных наконечников стрел. Один раз подвезли из кузницы небольшой запас, но все уже израсходовано, а солдаты разорили и дотла сожгли вместе с аулами все окрестные башкирские кузницы. Да еще и то надо помнить, что пуля из солдатского ружья летит дальше, чем стрела из лука башкирина. Стрела зачастую и не долетает до цели. А если ударит пушка, то это бывает похоже на то, будто сам шайтан из своей огнедышащей пасти плюет смертоносным плевком. Аллах не хочет помочь своим правоверным и поразить нечестивых, словно не видит, что его людей убивают, отдают в рабство верным царю старшинам, мурзам, баям или русским помещикам. Как же драться, как защищать свою жизнь, если нет даже стрел? Рассердившиеся табанцы убили своего муллу за то, что он плохо просил аллаха, очень небрежно молился ему. Теперь табанцы тоже уходят.
В лагере повстанцев начинался разброд.
– Ой, ой!.. – доносился надрывающий душу стон. – Урал мой, Урал мой… Лошади наши паслись здесь… Девушки наши пели здесь…
Антон тронул за плечо Уразая.
– Слушай… Лагерь Бахметева не так далеко. Мы подойдем – сучок под ногой не хрустнет. Подкрадемся ночью да сонных их…
Уразай стоял, думал, а старик Аллаязгул приподнял руку, словно отстраняясь от таких слов.
– Что ты, что ты, русак!.. Рыбу сонную нельзя бить острогой, как же сонных людей убивать?! Разбуди их и вызови на бой. Только так это можно.
Дозорные Бахметева узнали, где укрывался отряд повстанцев-башкир, и, повернув коней, степью поскакали в свой лагерь. Ни одна стрела не долетела до них, и у самого Уразая теперь опустел колчан.
Конечно, солдаты сообщат командиру о своей удачной разведке, а он прикажет отряду напасть на повстанцев и расправиться с ними. Если бы солдаты честно приняли бой на ножах, тогда можно было бы сразиться с ними, но они ведь начнут стрелять из своих ружей, не подпуская близко к себе ни одного башкирского батыря, и, кроме проклятий, ничем на это ответить нельзя.
Надо тоже уходить, не оставив врагам никого из раненых. Плохо, что поднявшийся ветер дует в ту сторону, где находится Бахметев со своими солдатами, и, как ни прикладывай ухо к земле, не услышишь
