разговоры об охотничьем счастье государя, хвалили его меткость в стрельбе и перечисляли другие удачи. Намечались планы новых охотничьих выездов, а о скучных государственных делах не было и помина. Пускай их ведет Остерман, кстати не надоедающий теперь напоминанием об учении.
Петр полюбил Москву с веселой жизнью у князей Долгоруких и совершенно не думал о возвращении в Петербург. Да и в самой Москве старался не задерживаться, уклоняясь от свиданий с докучливым Остерманом, и Долгорукие поощряли это, удерживая Петра в Горенках да в новых сборах на охоту.
Видя отчуждение и охлаждение Петра, опасаясь лишиться своего чина, звания и власти, Остерман махнул рукой на свои обязанности воспитателя, обещая Долгоруким действовать во всем согласно с их желаниями и заверяя в своем неизменном к ним расположении. И покорнейше просил лишь об одном – не лишать его благосклонной своей дружбы. Они с большой радостью готовы были отвечать ему таким же пониманием их обоюдных интересов. Пусть будет так. Недаром говорится, что худой мир – лучше доброй ссоры.
Все было хорошо. Народ доволен своим молодым государем, а что он не принимает должного участия в делах Верховного тайного совета и что сами верховники давно уже не собираются решать назревшие вопросы, – до всех тех тонкостей простому люду особых забот нет, лишь бы жизненное полегчание не нарушалось.
Но случались и неприятности, которые нельзя предусмотреть. Сколько ни говорилось о предосторожностях, например, против пожаров, а торопливые набатные звоны раздавались то с одной, то с другой колокольни, а то и с нескольких. День стоял тихий, ясный, стала спадать жара, и к городу подкрадывалась сумерки, можно было обывателям, отдыхая от дневных трудов, посидеть спокойно на скамеечке, и в этой благодатной тишине – набат.
– Батюшки-светы, в Немецкой слободе горит.
Загорелся один дом, а не прошло и получаса, как пламя охватило уже шесть или восемь домов. Прибежали на пожар гвардейские солдаты с топорами в руках. Надо бы – с ведрами, чтоб воду подносить, а они, как бешеные, врывались в еще не горевшие дома и начинали грабить. Хозяева старались защищать свое добро, а им грозили топорами. И было это на виду у офицеров, которые то ли не могли, то ли не хотели остановить бесчинства. А сбежавшиеся на пожар градожители безучастно говорили:
– Подумаешь, какая важность! Горят все немцы да французы, ну и пускай.
Горело дружно и до поздней ночи, больше ста домов пожгло, не считая флигелей, служб и других строений. Когда Петру, находившемуся в Горенках, донесено было о грабеже, он приказал забрать виновных, но князь Иван постарался пожарное то дело затушить, чтоб выгородить гренадеров, какие были в грабеже замечены, а князь Иван был их капитаном.
Бог часто помечал Москву пожарами для ради развлечения и утех черного люда, многочисленной посадской челяди и холопей из боярских домов. С довольной ухмылкой вспоминали они те дни, когда сожжен был Холопий Приказ и изодраны хранившиеся в нем крепостные книги. Еще бы так же запалилось где ни то! Чтоб не скучалось. А пошуметь, волненью сделаться да подпустить бы красненького петушка, чтобы он крылушками помахал, – вот было б весело!
Да и без того, похоже, не скучали скрывавшиеся по лесам, оврагам, буеракам тати. Находясь в Москве, Верховный тайный совет узнал, что в Алаторском уезде с полсотни тамошних разбойников сожгли село Пряшино, владение князя Куракина, а приказчика убили. Сгорело в том пожаре более двухсот дворов, и слух прошел, что близко самого Алатыря стоят разбойники в отменном сборище с оружием, и даже с пушками, и похваляются, что со дня на день возьмут и разорят весь город, где гарнизона нет, и для их поимки некого послать. Сообщалось также, что в Пензенской губернии, в других низовых уездах, жгут помещичьи усадьбы и главное пристанище воров в селе Торцеве, где поселилось множество набродных людей, кои живут в землянках и лачугах на верховьях реки Хопра, а иные селятся в пустых разоренных деревнях по речке Печаловке, а деревни те разорены и выжжены за воровство солдатами. Верховный Тайный совет предписал, чтоб те деревни снова разорить, беглых бить кнутом и не давать селиться, а супротив разбойников послать полковника с драгунами.
А у господ дворян – свое, другое лихо. Только недавно по указу высвободились из полков, чтобы пожить в своих поместьях, и снова требуют в Москву. Правда, теперь уже не военных, а партикулярных знающих людей, в коих оказался недочет. А где их было сыскать, праздных, недавно отслуживших? Послали кого поплоше: глухих, хромых, старых да увечных, мелкопоместных, имевших по одному двору, а то и вовсе никакого. И – на тебе – опять строгий указ: ежели губернаторы пришлют по тому запросу неспособных людей, то взыскано будет с них самих, и в Москве тогда придется быть им самолично, чтоб могли ответствовать в делах.
Много хлопот у вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана.
А тут еще задумал он устроить лагерь тысяч на пятнадцать солдат и попытаться этим удержать второго императора от его поездок на охоту да привить ему некоторые навыки в военном искусстве. На это Петр ответил:
– Разве Андрей Иванович забыл, что я вовсе не люблю играть в солдаты, а потому затея его зряшная.
Прежде пособницей остермановского влияния на императора была его сестра Наталья, но летом она занемогла и, болезненная, не могла следить за братом и как-то воздействовать на него. Забытая им, она страдала от одиночества, на протяжении двух месяцев мучилась приступами изнуряющей лихорадки, перешедшей в чахотку.
Беда не ходит одна, ведет за собой другую. А началось все с радостного дня: в Киле у голштинской герцогини родился наследник. Вечером, после торжества крещения, была иллюминация и фейерверк. Герцогиня Анна Петровна стояла у открытого окна и любовалась зрелищем. Придворные дамы предостерегали ее о возможности простудиться и сами затворили окно. Анна смеялась над их опасениями и хвалились своим русским здоровьем. Но предостережения оправдались. Герцогиня простудилась и скончалась на десятый день. В завещании она просила, чтобы ее тело «положено было при гробах родительских». Во время царствования Петра II только и понадобился балтийский флот, чтобы привезти в Петербург тело умершей Анны Петровны.
Впечатлительная натура Натальи не могла свыкнуться с мыслью, что брат променял ее сообщество на охоту с Долгорукими. Здоровье ее разрушалось, но никого не было, кто бы позаботился о ней, кроме фрейлин Крамер и Каро, нетерпеливо ожидавших ее смерти, чтобы поделить между собой кое-какие драгоценности. На десятый день после погребения в Петербурге герцогини голштинской великая княжна Наталья на пятнадцатом году своей жизни умерла.
Петр казался безутешным, рыдал, не спал две ночи, выехал из Слободского дворца, где жил вместе с сестрой. Церемония погребения Натальи проводилась с необыкновенной торжественностью, – брат после смерти сестры воздавал ей должное. Но кончился последний день печали и, чтобы развеять грусть, Петр
