проявлял сердечности к невесте, но был холоднее и отчужденнее прежнего. Тяготился быть с нею вместе и чувствовал себя в более тяжелом положении, чем при Меншикове. Согласился на брак, не имея силы порвать с людьми, к которым привык. Легко было поворачиваться спиной к Меншикову, но тяжело это по отношению к Долгоруким, и особенно к Ивану, но тяжело сохранять с ними и прежние отношения. Невеста не по душе и даже совсем не нравится, а будто бы и обабил ее. Неужели он тогда, будучи пьяным, позволил завести себя дальше, чем следовало? Обабил девку. Где была сила воли, где характер? Согласился жениться, а невеста много старше его, и раздражение становилось тем сильнее, чем труднее мог он найти выход из создавшегося положения.
Слово царское изменчиво. Петр становился все угрюмее с невестой и в кругу ее семьи, а потому Долгорукие хотели ускорить свадьбу. Но мешал рождественский пост, а потом наступили святки, – венчаться в эти дни нельзя. Раньше как после крещения нельзя совершить бракосочетание. Порешили на том, чтобы свадьба была назначена на следующий после крещения день, а пока вести к ней приготовления. Верховный тайный совет ассигновал на расходы пятьдесят тысяч рублей. Знатные придворные люди старались превзойти друг друга в великолепии свадебных подарков.
Некоторое развлечение, отвлекавшее Петра от унылых раздумий, было связано с наметившейся женитьбой князя Ивана. Сначала он хотел жениться на дочери графа Павла Ивановича Ягужинского, но потом передумал и остановил свое внимание на дочери покойного фельдмаршала Шереметева, Наталье. Петр присутствовал при их обручении, и ему запомнилось, что кольцо жениха стоило двенадцать тысяч рублей, а невесты – шесть тысяч. Было решено между друзьями, что они повенчаются в один и тот же день, и Петру казалось, что он не будет чувствовать себя особенно одиноким: Иван по-дружески как-то поддержит его общностью их свадеб.
Балы и пиршества следовали один за другим в ожидании двойной брачной церемонии. Москва наполнялась приехавшими на это торжество многими дворянами. Было общее оживление.
V
Укутало снеговой шубой землю, изукрасило морозным инеем лесные чащобы, – самому бывалому человеку не узнать преображенных тех мест, где и в теплую летнюю пору была задичавшая глушь.
А сбочь проложенного нуги или пересекая его, то здесь, то там на снегу цепочки звериных следов. Словно узнали зайцы, что у заезжего верхом на лошади охотника ни ружья при себе, ни рыскающих по сторонам собак и в помине нет, – безбоязненно показывались и не торопились прятаться. Да ну их, этих зайцев, сколько перебито да собаками затравлено, – надоело. Гораздо приятнее вот так, бесцельно и неторопливо, ехать, пользуясь остатными днями своего холостого молодечества. Через два дня крещение, а потом – свадьба. А зачем? Кому она нужна?..
На лесной плешинке, оставшейся от вырубки, чернел большой крест из неошкуренной сосны. Издавна велось на Руси – тайно поставить большой крест на каком-нибудь видном месте. Кто из проходящих или проезжающих людей перед таким крестом помолится, молитва пойдет за человека, срубившего и поставившего крест. Иной догадливый мужик много крестов в лесу понаставит и может потом молитвой себя особо не утруждать, зная, что за него другие молятся. Вот и Петр перекрестился, порадел перед богом за неизвестного и тронул коня ехать дальше.
Весь рождественский пост и святки у Долгоруких постились, ели соленую рыбу. Нынче – тоже, и перед этой прогулочной поездкой Петр хлебнул малость еще не настоявшегося кваса, и теперь начинала одолевать жажда. Хорошо, что на пути показалась какая-то деревушка. Из крайней избы над дверью в волоковом окошке крутился дым, – избу топили по-черному. Вышла на порог закутанная в овчинную шубейку старуха, и Петр попросил у нее воды. Целый корец вынесла она ему, спросила:
– Сам-то чей?
– Долгоруковский, – ответил Петр.
– Наших новых господ, – пояснила для себя старуха. – Сказал бы ты им, может, к нам лекаря пошлют. Воспа, слышь. Чуть не во всей деревне влежку лежат. И у меня в избе двое.
– Ладно, скажу, – пообещал Петр. – Спасибо, что напоила.
– Не за что, милый, не за что, – принимая от него корец, говорила старуха. – Сделай милость, скажи.
Не хотелось Петру возвращаться в Горенки, и он уехал в Москву. Там, в Лефортовском дворце, была жарко натоплена печка, выставившая горячий свой бок в спальную комнату, где обосновался Петр, и так хорошо было ему уснуть после поездки верхом по заснеженному подмосковному лесу.
Утром он отправился на водосвятие, устроенное на Москве-реке. Погода выдалась холодная, с морозным ветром. Находясь перед фрунтом собранных со всей Москвы солдат, Петр во время богослужения долго стоял неподвижно с непокрытой головой и сильно продрог. В ночь его охватила лихорадка и разболелась голова. Лекарь принял это за горячку и применил охлаждающее – лед.
Наутро по Москве разнесся слух о болезни государя, а еще через день стало известно, что у него злокачественная и весьма опасная оспа.
Ужас охватил Долгоруких. Быть так близко к осуществлению своих заветнейших желаний, уже чувствовать под ногами ступени трона и вдруг после высоты, на какую они забрались, видеть перед собой пропасть, готовую их поглотить, – князя Алексея трясла нервная лихорадка не слабее оспенной. Но можно было трепетать от страха, однако не бездействовать, и князь Алексей срочно созывал всех родичей на семейный совет.
Фельдмаршал князь Василий Владимирович был у княжны Вяземской в ее подмосковной деревне, но разыскали и его. Прибывший срочный гонец сообщил об опасной болезни государя и просил князя без промедления ехать в Москву. Вместе с братом Михаилом князь Василий прибыл в Головинский дворец.
На дворе крещенский мороз, а в спальне князя Алексея Григорьевича потрескивал горящий камин; стекла окон покрылись густыми морозными узорами, и в комнате от этого был полумрак. На огромной кровати под балдахином, закутанный в телогрейку, сидел князь Алексей, не в силах унимать одолевавшую все тело дрожь. Все большое семейство Долгоруких – и Григорьевичи, и Владимировичи и князь Василий Лукич были в сборе. Последние сообщения лекаря не давали надежд на благополучный исход болезни. Князь Алексей с сыном Иваном и остальные Григорьевичи согласно решили в случае кончины государя провозгласить наследницею его высочайших прав и самодержавной государыней-императрицей его невесту Екатерину Долгорукую.
Прямодушный князь Василий Владимирович напомнил, что, хотя он вначале и высказывался против замысла женить Петра II на Екатерине, но, когда это уже наладилось, не стал препятствовать, а услышав теперь о таком намерении родичей, негодующе сказал:
