свидетеля не все дома, могу и сейчас подтвердить, под присягой!
— Да ну ее, присягу! — махнул рукой судья. — Мы вам и так, без присяги верим. Вы, Илья Ефимович, не волнуйтесь. В нашем с вами возрасте волноваться вредно, вы же мне недавно внушали, помните? Тем более, сами говорите, что у свидетеля не все дома. Что ж его всерьез-то принимать? Мало ли что он скажет! Давайте уж его дослушаем, а потом объявим перерывчик, заварим чайку, и тогда уж спокойно побеседуем. Да вы не стойте, присядьте хоть вот тут, рядом со мной, чтоб далеко не ходить, — при этом судья гостеприимно подвинулся на стуле.
Но психиатр не хотел садиться.
— Я намерен сделать заявление!
— Заявление? — заинтересовался судья.
— Да. До сих пор я крепился, исключительно из профессиональной этики, но сколько можно? Уже шестнадцатый свидетель выступает, и каждый — с какими-то личными нападками против меня. Мне это надоело! Раз они так, то и я молчать не стану!
— Правильно! — поддержал его судья. — С какой это стати вы должны молчать? Вы можете хоть прямо сейчас…
Но прокурор не дал ему договорить.
— Федор Соломонович! — сказал он. — При всем моем глубочайшем уважении к доктору Справкину, если вы сейчас дадите ему слово, то я не знаю, что я сделаю!
— Хорошо, хорошо! — спохватился судья и просительно обратился к доктору: — Илья Ефимович, давайте уж свидетеля дослушаем, все-таки его очередь. А после него — сразу вы…
— Вам решать, — пожал плечами доктор. — Я только хотел помочь суду, — и повернулся чтобы идти.
— Не обижайтесь! — вслед ему взмолился судья.
Доктор пожал плечами и полуобернувшись, сказал:
— Я никогда ни на кого не обижаюсь. Это противоречило бы моей профессиональной этике.
В первом ряду оставалось только одно свободное место — то самое, на котором сидел учитель Сатьявада до того, как его препроводили на скамью подсудимых. Потому-то никто и не решался его занять. По обе стороны от этого места сидели Достигшие. Когда они увидели, что доктор идет прямо к ним, они как- то странно заерзали в падмасане, как будто им стало очень неуютно.
Подойдя вплотную, доктор поздоровался с ними как со старыми знакомым, после чего с невозмутимым видом уселся прямо на место Учителя и стал наблюдать за выступающим свидетелем.
16. — Вы остановились на том, как первый раз попали в переплет, — подсказал судья. А второй раз?
— Второй раз — когда меня хотели за пьянку выдворить из Чемоданов. Но, к счастью, на суде выяснилось, что нет такой статьи.
— Точно! Был такой случай, — вспомнил судья. — Между прочим, ваша была промашка, Маргарита Илларионовна. Приняли заявление, не разобравшись.
— Ну, и что она плохого сделала! — горячо вступился Степан Сергеевич. — Если б она не приняла, он бы и до сих пор пил как свинья, а мы бы сидели при старом законе. А так — и законодательство усовершенствовали, и человека спасли.
— А разве я сказал, что она плохо сделала? — беззлобно отпарировал судья. — Вы, Степан Сергеевич, шуток не понимаете… Продолжайте свидетель.
— Вот-вот, — неприязненно заметил Упендра. — Он и тогда точно так же фиглярничал. На протяжении всего процесса никому слова сказать не дал. Постоянно не к месту шутил, со всеми заигрывал. А потом ни с того ни с сего взял и присудил высшую меру.
— Сам присудил? — удивился Коллекционер.
— Формально, конечно, не сам, а фактически сам. Он судом вертит как хочет. Да ты понаблюдай. Весьма поучительное зрелище.
Свидетель остановился, чтобы перевести дух. По-видимому, еще никогда ему не приходилось произносить таких длинных речей.
— Молодец, Уисибо-ши! — негромко сказал со своего места учитель Подкладкин. — Смело продвигайся дальше, у тебя все написано.
— Это и есть тот самый великий гуру? — ревниво спросил Упендра.
— Да, это Сатьявада. В переводе с санскрита — «Знающий истину».
Упендра криво усмехнулся.
— Не удивлюсь, если он сейчас во всеуслышание объявит себя всемогущим магом и прорицателем.
— Уже объявил! — сказал невесть откуда появившийся Чемодаса-младший. — Здравствуйте еще раз. Давно прибыли?
— Да уж полчаса как сидим, — ответил Коллекционер.
— А я застрял под диваном. Резинка ослабла, пришлось укорачивать… Это ведь он предсказал наводнение. Об этом даже заметка в была, в его же собственной газете. Тогда-то на нее никто и внимания не обратил. А Соломоныч где-то откопал и вчера зачитывал.
— Все-таки зачитал? — удивился Коллекционер.
— Да, я как раз не успел вам рассказать. Как Степан Сергеич ни протестовал, но он таки исхитрился, взял слово — и зачитал! Потом дядя Чех перед ним публично извинился. Еще бы: главная улика.
— В чем? — не понял Упендра. — В чем его вообще обвиняют? В шарлатанстве?
— В организации стихийного бедствия! — выпалил Чемодаса-младший.
— А разве не Чемодаса это все устроил? Что-то я ничего не пойму.
— Чемодасов — только исполнитель, а главный организатор — Подкладкин, — без колебаний сказал юный адвокат. — Иначе как бы он мог это предсказать? А что Чемодасов — его правая рука, это уже ни у кого не вызывает сомнений. Чемодасов сам похвалялся, что он — любимый ученик Сатьявады. Это все верующие подтверждают.
— Ну, это они из зависти, — сказал Упендра. — Небось, каждый мечал стать правой рукой.
— Да он и сам то же сказал, под присягой…
Они уже говорили в полный голос. Другие зрители, устав слушать свидетеля, тоже переговаривались, сначала шепотом, а теперь уже и вслух, все громче и громче. А судья, перебравшись за стол присяжных, рассказывал им что-то такое, от чего мужчины откровенно хохотали, а женщины смеялись исподтишка и при этом краснели и хорошели на глазах.
Маргарита Илларионовна, хмурясь, все ниже склонялась над протоколом.
— Тише! — рыкнул прокурор. — Невозможно слушать свидетеля. Федор Соломонович, следите за порядком!
Застежкин, на полуслове оборвав свой рассказ, трусцой перебежал на судейское место и застучал молотком.
17. Все замолчали, в наступившей тишине опять был слышен только гнусавый голос свидетеля.
