Собиратель чемоданов

1. Чемоданные жители всегда отличались отзывчивостью к новым веяниям в искусстве, культуре, политике. С удивительной легкостью воспринимают они любые перемены в духовных сферах жизни. Эта черта особенно ярко проявилась в первое время после Потопа, в так называемый период Корпорации, когда число формальных и неформальных объединений во много раз превысило численность населения. Организованная политическим департаментом перепись выявила множество случаев, когда одно и то же лицо состояло членом более десятка различных дискуссионных клубов, добровольных ассоциаций, потребительских союзов, товариществ на вере, литературных кружков, художественных группировок и теософских обществ, не говоря уж о религиозных объединениях.

Что до последних, то одних только христианских конфессий выявилось более ста, не считая общины так называемых самооглашенных (или, иначе, условно оглашенных), члены которой исповедовали в полном и неизменном виде все догматы православия, но при этом не крестились и христианами себя называть не смели, по тем принципиальным соображениям, что избранные ими епископы (или, как сами они их назвали, квазиепископы), не были ни крещены, ни рукоположены. По этой же причине условно оглашенные не приносили евхаристии. Чин их богослужения в точности воспроизводил первую половину православной литургии, до слов «Оглашеннии, изыдите!», после чего все верующие, во главе со своими квазипастырями, покидали квазихрам, и двери его запирались. Разумеется, самооглашенные не собирались вечно мириться со своим двусмысленным положением, рассмаривая его как временное и преходящее. Они регулярно предпринимали настойчивые попытки связаться с Московской Патриархией для скорейшего разрешения своей проблемы и не оставляли надежды в самом ближайшем будущем в полном составе войти во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь.

Несмотря на впечатляющее идейно-культурное и конфессиональное многообразие, на протяжении всего периода Корпорации в Чемоданах царили мир и взаимная терпимость, при несомненном и общепризнанном духовном лидерстве Учителя Сатьявады. С одной стороны, общая беда, с другой — общая признательность Учителю и, наконец, общая надежда, что уж кто-кто, а он-то сумеет навести порядок в Чемоданах и создать условия для подлинного мультикультурализма, примирили враждующих и смягчили имевшиеся противоречия.

Это взаимное великодушие наблюдалось до тех пор, пока все различия пролегали в чисто духовной сфере. Когда же, вскоре после Потопа, в Чемоданах произросла зелень, и дело коснулось одного из основных инстинктов — еды, — вот тут-то чемоданные жители и показали всю свою принципиальность.

2. Как уже говорилось в другой книге,[165] продукты питания в Чемоданах испокон веков вырабатывались химическим путем из сырья животного происхождения. Но после того, как в результате Потопа в Чемоданах зародилась флора, все население разделилось на две непримиримые партии: экологов и традиционалистов.

«На вкус и цвет товарища нет», — говорят на Поверхности, в же Чемоданах эта народная мудрость совершенно неприменима. Питание здесь всегда было общим делом и никогда не рассматривалось как вопрос личного или семейного выбора.[166] Конечно, каждая хозяйка свободна в том, как приготовить то или иное блюдо, какие добавить приправы и т. п. Но коренные вопросы общественного рациона, как-то химический состав, технология производства и цена исходных продуктов, всегда относились к вопросам государственной важности. Они-то, собственно и составляли основную компетенцию правительства, поскольку все прочие, менее важные вопросы общественного устройства решались непосредственно судом.

Но когда любители зелени публично провозгласили себя друзьями природы, а своих противников — ее заклятыми врагами, когда они начали проводить многолюдные собрания, митинги и пикеты, когда они стали массовыми тиражами выпускать листовки, брошюры и стенные плакаты, где на конкретных цифрах и примерах убедительно втолковывалось, что категорический отказ от дальнейшего расхищения ископаемых запасов и немедленный переход на естественное питание — вот единственная разумная альтернатива глобальному экологическому кризису, который удивительно, как только еще до сих пор не поразил Чемоданы, но не сегодня-завтра разразится, если только все немедленно не одумаются, — правительство растерялось и в полном составе подало в отставку. Суд, также растерявшись, эту отставку принял.

Только теперь, задним умом, Учитель вдруг отчетливо осознал, какая возможность была упущена. «Вот когда надо было брать власть! Наш химический департамент вполне мог — и обязан был! — заменить правительство».

Тем более, что этот департамент состоял наполовину из тех же самых людей. Политическая задача момента заключалась в том, чтобы перехватить и удержать государственную монополию на продукты и не дать зеленым разложить весь общественный организм. Эта задача не была вовремя осознана. «Кого теперь в этом винить? — думал Учитель. — Химиков, за то, что, забыв о своей первой и священной обязанности — накормить народ, дезертировали из правительства и, укрывшись под моим крылом, ударились в производство удобрений и химикалий? Экономистов, за то, что, соблазнившись мнимой дешевизной, не просчитали, что на эти самые удобрения уйдет в полтора раза больше природных ресурсов, чем на синтез полноценных белков? Или, может быть, старика Макиавелли, которого ни с того ни с сего на старости лет потянуло на травку? Или Ананду, за то, что неверно оценил социальные настроения? Нет, никого я не имею права винить, кроме себя. Я, как Гуясамаджа, обязан был все это предвидеть…»

Очередной приступ тошноты вернул его к реальности.

3. «Что же это со мной?» — подумал Учитель, тут же поймал себя на нелепейшей оговорке и, еще сильнее испугавшись, снова подумал, уже правильно: «Что же это со мной?!» Ведь даже самые неопытные новички в Истине не допускали такой грубой ошибки, чтобы о своем теле говорить как о себе самом: первое, чему их учили в Сангхе — это говорить в таких случаях: не «со мной», а «с моим телом».

«Что же это со мной происходит, что я уже сбиваюсь на таких простых вещах?.. Что я говорю? При чем здесь вещи?» Подумав о вещах, он невольно представил себе то, что составляло содержимое его головы. И вдруг — страшная, омерзительная мысль пронзила все его существо, ударом нестерпимой боли отозвавшись внутри черепной коробки: «Ведь мы — на Поверхности! Мы — больше не чемоданные жители. У нас теперь такое же физическое тело, как и у всех, кто здесь живет. Значит, и такая же голова…»

Он, конечно же, никогда не был расистом и не допускал даже мысли, что известные физиологические отличия поверхностных жителей могут свидетельствовать о том, что они в каком-то смысле хуже. Но одно дело — представлять себе мозг поверхностного жителя абстрактно, как муляж в кабинете биологии, а совсем другое — ощутить его вживе, в собственном пенале.[167]

Учитель с трудом подавил тошноту. «Похоже, я впадаю в дьявольское состояние. Необходимо провести очистительные техники».

4. После гаджа-караньи он почувствовал себя значительно лучше. Даже в голове как будто прояснилось. Мысль о том, что он теперь думает не просто умом, а головой, больше не пугала. А то, что все ее содержимое — деньги, векселя, чековые книжки, списки членов Корпорации и прочие ценности — превратилось в мозг, — даже радовало. Теперь он не боялся проиграть процесс.

Враги Истины, возмущенные тем, что он прилюдно занимался крийа-йогой, потребовали занести это в протокол, в связи с чем завязалась дискуссия о том, как это лучше сформулировать, чтобы, с одной стороны, было пристойно, а с другой стороны, не могло впоследствии возникнуть сомнений, что совершено правонарушение, квалифицируемое как злостное неуважение к суду.

«Ничего, ничего! Пишите! — веселился про себя Учитель. — Посмотрим, что вы скажете в конце». Он представлял, как вытянутся лица истцов, когда они узнают, во что превратились их денежки.

После этого и медитация пошла веселее. Смело отбросив фиксированные идеи, служившие источником физического отвращения, он сконцентрировался на ощущении своего мозга и прямо поставил