решимость сохранить свободу поклонения святыням. Но сам Ричард отказался ехать в Иерусалим. Он не хотел входить в качестве гостя в тот город, в который он обещал войти как завоеватель. Через месяц после заключения мира он покинул Восток, так и не увидев ни Гроб Господень, ни Саладина.
Султан в конце концов вышел победителем из этого мучительного противоборства с Западом[48]. Правда франки захватили несколько городов и получили отсрочку почти на сто лет. Но они уже никогда больше не смогли создать государство, которое бы могло диктовать свои условия арабскому миру. Фактически они уже не имели больше государств, а только поселения.
Несмотря на свои успехи Саладин чувствовал себя разбитым и несколько ослабленным. Он уже вовсе не был похож на харизматичного героя Гиттина. Его власть над эмирами уменьшилась, его хулители становились всё более и более язвительными. Физически он сильно сдал. По правде говоря, его здоровье никогда не было отличным, что вынуждало его уже много лет регулярно обращаться за помощью к придворным врачам в Дамаске и в Каире. В частности в египетской столице он прибегал к услугам знаменитого арабского «табиба» иудейской веры из Испании Мусы ибн-Маймуна, более известного под именем Маймонид. Помощь врача была особенно необходимой, поскольку в самый разгар войны с франками султан был подвержен частым приступам малярии, которые на долгие дни приковывали его к постели. Но в 1192 году его врачи были обеспокоены не развитием какой-либо болезни, а его общей слабостью, чем-то вроде преждевременного старения, которое констатировали все, кто находился около султана. Саладину шёл ещё только пятьдесят пятый год, но он сам ощущал, что его конец близок.
Последние дни своей жизни Саладин провёл мирно в своём любимом городе Дамаске в кругу родных и друзей. Бахаеддин больше не покидал его, любовно отмечая каждый из его жестов. В четверг 18 февраля 1193 года он встретился с ним в цитадели в дворцовом саду.
Султан сидел в тени, окружённый самыми юными из его детей. Он спросил, кто ожидает его во дворце. «Послы франков, — ответили ему, — а также группа эмиров и вельмож». Он велел позвать франков. Когда они предстали перед ним, у него на коленях сидел один из его малышей, эмир Абу-Бакр, которого он нежно любил. При виде франков с их бритыми лицами, подстриженными волосами и в странных одеяниях, ребёнок испугался и стал плакать. Султан извинился перед франками и прервал встречу, не выслушав то, что они хотели ему сообщить. Потом он спросил меня: «Ел ли ты сегодня что-нибудь?» Это была его манера приглашать к трапезе. Он сказал ещё: «Пусть нам принесут что-нибудь поесть!» Нам принесли рис с простоквашей и другие лёгкие блюда, и он поел. Это ободрило меня, поскольку я думал, что он совсем потерял аппетит. Некоторое время он чувствовал себя плохо и ничего не брал в рот. Он с трудом передвигался и извинялся по этому поводу перед людьми.
В этот четверг Саладин почувствовал себя настолько хорошо, что встретил верхом караван паломников, вернувшихся из Мекки. Но через два дня он уже не смог подняться. Мало-помалу он впал в летаргическое состояние. Когда весть о его болезни разнеслась по городу, жители Дамаска стали опасаться, что в их городе скоро восторжествует анархия.
Боясь грабежей, с рынков увезли ткани. И каждый вечер, когда я уходил от постели султана, чтобы вернуться домой, на моём пути собирались люди, пытавшиеся понять по выражению моего лица, не случилось ли уже неизбежное.
2 марта вечером комнату больного наполнили женщины дворца, которые не могли удержаться от слёз. Состояние Саладина было столь критическим, что его старший сын аль-Афдаль попросил Бахаеддина и другого помощника султана, кади аль-Фадиля, провести ночь в цитадели. «Это было бы неразумно, — ответил кади, — ибо, если горожане не увидят нас уходящими, они подумают о худшем, и могут произойти грабежи». Чтобы наблюдать за больным, пригласили шейха, который жил в цитадели.
Он читал стихи из Корана, говорил об Аллахе и о жизни после смерти, а султан лежал без сознания. Когда я пришёл на следующее утро, он уже был мёртв. Да сжалится над ним Аллах! Мне рассказали, что когда шейх читал стих, где было сказано: «Нет иного бога кроме Аллаха, и к нему я возвращаюсь», султан улыбнулся, его лицо осветилось, и после этого он испустил дух.
Узнав вскоре о его смерти, многие жители Дамаска направились к цитадели, но стражники не позволили им войти. Только великие эмиры и главные улемы получили разрешение принести свои соболезнования аль-Афдалю, старшему сыну покойного, восседавшему в одном из залов дворца. Поэтам и проповедникам было велено хранить молчание. Самые юные из детей Саладина выходили на улицу и присоединялись к плачущей толпе.
Эти невыносимые сцены, — рассказывает Бахаеддин, — продолжались до полуденной молитвы. Потом тело обмыли и одели в саван; всё необходимое для этого пришлось заимствовать, ибо у султана не было ничего своего. Хотя меня пригласили на церемонию обмывания, которую проводил улем ад-Давлахи, я не нашёл в себе мужества присутствовать. После полуденной молитвы гроб, обёрнутый сукном, вынесли наружу. Увидев похоронную процессию, толпа разразилась жалобными криками. Потом группа за группой стала подходить, чтобы помолиться его праху. Потом султана отнесли в дворцовый сад, где за ним ухаживали во время его болезни, и похоронили в западном крыле. Его предали земле в час послеполуденной молитвы. Пусть Аллах освятит его душу и озарит его могилу!
Глава двенадцатая
Справедливый и Превосходный
После Саладина наступило то, что происходило после всех великих мусульманских правителей — гражданская война. Едва он умер, как его империя была расчленена. Один из его сыновей взял Египет, другой — Дамаск, а третий — Алеппо. К счастью, большинство из семнадцати его сыновей и единственная дочь были ещё слишком молоды, чтобы сражаться; это до некоторой степени ограничило фрагментацию государства. Но у султана было два брата и несколько племянников, каждый из которых хотел своей доли в наследстве, а если можно — то и всё. Прошло девять лет борьбы — с бесчисленными союзами, предательствами и убийствами — прежде чем империя Айюбидов вновь стала повиноваться одному владыке Аль-Адилю, («Справедливому»), искусному дипломату, который чуть было не стал родственником Ричарда Львиное Сердце.
Саладин относился с некоторым подозрением к своему младшему брату, слишком искусному собеседнику, слишком большому интригану, слишком амбициозному и легко находившему общий язык с западными людьми. Поэтому он дал ему небольшой фьеф: замок, отнятый у Рено Шатильонского, на восточном берегу реки Иордан. Саладин полагал, что из этого засушливого и почти необитаемого региона брат никогда не сможет претендовать на лидерство в империи. Но султан просчитался. В июле 1196 года Аль-Адиль отнял Дамаск у Аль-Афдала. Этот 26-летний сын Саладина оказался неспособным к управлению. Уступив все полномочия своему визирю Дийя Аль-Дину Ибн аль-Асиру (брату историка, оставившего нам этот рассказ), он предался алкоголю и наслаждениям гарема. Дядя сместил его с трона в результате заговора и изгнал в соседнюю крепость Сархад, где Аль-Афдал, терзаемый сожалением, поклялся отказаться впредь от распутной жизни, дабы посвятить её молитвам и медитации. В ноябре 1198 года другой сын Саладина, Аль-Азиз, владыка Египта, погиб, упав с коня во время охоты на волков в окрестностях пирамид. Аль-Афдал не мог более устоять перед искушением покинуть своё жилище отшельника и стать преемником брата, но дядя без большого труда лишил его новых владений и отправил обратно, как затворника. К 1202 году Аль-Адиль, которому было теперь 57 лет, стал неоспоримым владыкой империи Айюбидов.
Хотя ему не хватало харизмы и гения его сиятельного брата, он был хорошим администратором. Под
