встречала каждый момент ее робкого возвращения к жизни. Это тянулось несколько часов.
Помня слова медсестры о том, что слух уходит в последнюю очередь, я продолжала говорить с матерью, вспоминая нашу прежнюю жизнь, какие-то эпизоды, которые могли вызвать у нее улыбку, если бы она пришла в себя. Я хотела, чтобы последние слова, которые она услышит, были приятными. Чтобы они стали ее последними воспоминаниями, которые она могла бы забрать с собой.
Прощальная ночь прошла без отца, человека, которого она так любила на протяжении полувека. Вместо него рядом с ней были я, ее дочь, которую она так часто отвергала, и дежурная медсестра. Тем горше для меня был ее уход.
В ту ночь я молча проклинала своего отца. Это был его последний грех, и я молила о том, чтобы мать не пришла в сознание и не узнала о нем. Пусть умрет со своей мечтой, думала я. Конец наступил с рассветом: в ее горле заклокотало, последовал вздох. Дыхание покинуло ее тело тихим стоном, и я, все еще державшая ее руку, поняла, что все кончено.
Я почувствовала, как во мне шевельнулся призрак Антуанетты, и подумала о том, что теперь ничто не мешает ему мирно заснуть. Воспоминания покинули меня, и полусонному сознанию открылась реальность: я по-прежнему сидела в кресле возле навечно уснувшей матери. Я была голодна; и мне даже казалось, будто я ощущаю дрожжевой аромат свежеиспеченной пиццы. Перед глазами возникла аппетитная лепешка с расплавленным сыром и острой начинкой из салями на клетчатой скатерти, а рядом бутылка красного вина. Картинка была настолько реальной, что напоминала галлюцинацию. Пожалуй, самое время для сэндвича с тунцом, сказала я себе и, покинув мать, вышла в холл в поисках кофе.
Наконец-то, впервые за долгие годы, я смогла объективно оценить свои отношения с родителями. Я снова задалась вопросом, почему не порвала с ними еще несколько лет тому назад. Однозначного ответа не было; возможно, как я сказала об этом священнику, мне была необходима иллюзия существования нормальной семьи. Была бы моя жизнь другой, выбрала бы я ту же дорогу, если бы однажды нашла в себе смелость уйти от них навсегда? Была ли любовь к матери моей силой или все-таки слабостью? И как долго собирался преследовать меня призрак Антуанетты? Мне почему-то вспомнилась беседа с психиатром во время одного из сеансов терапии, когда мне задавали подобные вопросы.
— Можно построить дом и сделать его красивым, обставить изысканной мебелью. Можно превратить его в символ благополучия и успеха, как я сделала это со своей квартирой в Лондоне, или в уютный домашний очаг, наполнив его счастьем. Но, если не позаботиться о крепком фундаменте, на котором он будет стоять, с годами проявятся все трещины. Конечно, в отсутствие бурь и потрясений такой дом простоит вечно, но под гнетом неблагоприятной внешней среды рухнет, потому что был плохо построен.
Сделайте качественную облицовку, и тогда никто не заметит огрехов каркаса. Покрасьте дом, повесьте дорогие шторы, и отсутствия фундамента не заметит никто, кроме оценщика, — устало улыбнулась я терапевту, — или кроме нас самих, если мы говорим об одушевленном доме.
Это был мой тщательно скрываемый секрет, но он же был и ответом на мучившие меня вопросы. Во взрослой жизни мне пришлось идти именно той дорогой, которую я выбрала, чтобы выжить. Я всегда знала пределы своих возможностей и пыталась не выходить за эти рамки, что чаще всего мне и удавалось. С пониманием самой себя я и уснула.
Эпилог
В маленьких городках Ирландии, таких как Ларн, свои похоронные традиции. Мужчины в темных костюмах, с черными повязками на руках, в черных галстуках и белых рубашках идут за гробом: этот исключительно мужской эскорт символизирует уважение к покойному, отправляющемуся в свой последний путь. Следом едут машины со священником и скорбящими женщинами. Женщины доезжают только до кладбища и поворачивают назад, их обязанность — приготовить еду для мужчин, которые вернутся поминать усопшего. Женские руки не поднимают комья земли, чтобы бросить их на крышку гроба, женские глаза не видят, как гроб опускают в могилу. Женщины приходят на кладбище на следующий день, восхищаются цветами, которые разложены на земляном холме, и прощаются с покойным.
Кутаясь в пальто под пронизывающим октябрьским ветром, я вышла из дверей похоронного бюро, где прошла траурная церемония. Мать лежала в открытом гробу, и ее лицо было спокойным и умиротворенным.
Мой взгляд скользил по лицам людей, пришедших на похороны, друзей, которые любили и ее, и меня, а потом остановился на отце и его приятелях. Мне стало любопытно, кто из них пил с ним в ту ночь, когда я просила его приехать в хоспис. Эти мужчины, которые на публике поддерживали скорбящего вдовца, знали, что она умерла без него. Именно они должны были нести гроб и составлять похоронную процессию.
Я прошла мимо машины, в которой должна была ехать на кладбище, и решительным шагом двинулась к отцу. Теперь, когда мама умерла, а вместе с ней ушел и призрак моего далекого детства, мы с ним остались один на один. И я уже не чувствовала детского страха, когда твердо посмотрела ему в глаза, не обращая внимания на его трусливую улыбку. Я просто сказала: «Они пойдут за мной» — и жестом показала на его окружение.
Он посторонился, и уже без слов было ясно, что он в конце концов утратил контроль надо мной и моей жизнью, а мои чувства к нему умерли в хосписе. Он покорно занял место в шеренге своих собутыльников. Я подождала, пока они поднимут гроб, водрузят его на свои плечи и начнут свою медленную процессию. Я расправила плечи, как когда-то в детстве, и пошла за гробом матери, возглавляя мужской конвой.
Это моя рука, а не отцовская, подняла первый ком земли и рассыпала его на гроб, и я была единственной женщиной, которая простилась с матерью на краю могилы.
Потом я развернулась и, по-прежнему одна, вышла из ворот кладбища к поджидавшей меня машине.
На следующий день я вернулась в Англию, в тот мир, который на время оставила. Вернулась с сознанием того, что навсегда распрощалась с Антуанеттой, призраком моего детства.
